[ISSN
1825-0300]
Ius-Antiquum-Древнее-право-21-2008
А. Л.
СМЫШЛЯЕВ*
«ДОБРЫЕ
НРАВЫ» И
«СУРОВЫЕ
ЗАКОНЫ» В
РИМСКОМ СУДЕ**
Историков,
изучающих
право и его
институты,
внеправовые
аспекты этих
институтов и
социальный
контекст, в
котором они
функционировали,
обычно интересуют
в не меньшей,
а то и в
большей степени,
чем
собственно
правовые.
Так,
например, в
одном из
разделов
монографии Т.
В. Кудрявцевой,
посвященной
афинскому
судопроизводству,
рассматриваются
внеправовые
критерии,
которыми
руководствовались
дикасты,
вынося
приговор[1].
По мнению
автора, «не
отыскание
истины – главная
цель
судебного
разбирательства,
а реализация
права
миловать
просящего
или того,
кого
гелиасты
сочтут
достойным, и
демонстрация
карательной
силы демоса в
отношении
того, кто
своими
действиями
или
поведением
вызвал его
недовольство»[2].
В связи с
этим
«содержанием
речи и той и
другой
стороны были
не только
конкретное
дело, факт,
поступок,
которые и
привели к
тяжбе, но вся
предшествующая
частная и
общественная
жизнь, а
также
моральный
облик
оратора и его
противника.
Выступающий…
пытался выставить
свое
поведение и
характер в
максимально
выгодном
свете… и
одновременно
опорочить притязания
и моральный
облик
противника…»[3].
И ответчик, и
обвинитель
ссылались на
свою
безупречную
жизнь,
поскольку «и
та, и другая
сторона
могла
претендовать
на победу на основании
не своей
предполагаемой
правоты, а
своих заслуг
и
безупречного
исполнения обязанностей
гражданина»[4].
Исходя из
этого, автор
констатирует
принципиальное
различие
между
афинским и
современным
судопроизводством:
ведь хотя в
настоящее
время
репутация и
моральный
облик
подсудимого
также
принимаются
в расчет при
назначении
наказания, вердикт
о виновности
или
невиновности
выносится на
основании
доказанности
(или недоказанности)
факта
преступления[5].
Т.
В. Кудрявцева
согласна с
исследователями,
считавшими,
что «…судьи
столь охотно
брали в
расчет…
внеправовые
критерии при
вынесении
приговора,
так как
возможности
установить
истину, понять,
была ли вина
(преступление)
и в чем она
(оно)
состояла,
были у них
весьма
ограничены.
Время
процесса
кратко, само
разбирательство
сводится к
выслушиванию
двух речей –
истца и
ответчика…
Перекрестного
допроса
свидетелей
или сторон
нет;
показания
свидетелей
часто к сути
не имеют
отношения… доказательства
малочисленны
или ненадежны,
никакой
экспертной
оценки их не
существует,
методы
расследования
преступлений
в зачаточном
состоянии…
При таких
обстоятельствах
первейшее
значение для
дикастов
приобретал
поиск ответа
на вопрос:
“Какая из
двух сторон
может быть
права?”[6]
Не оценив
личность и
жизнь
тяжущегося,
его поведение
на суде, его
окружение и
семью, – найти
правильный
ответ на этот
вопрос было
невозможно»[7].
Таким
образом (если
принять эту
точку
зрения), принципиальные
различия
между
современным
и афинским
судопроизводством
обусловлены
техническим
несовершенством
последнего.
Однако точно
так же можно
предположить,
что многие
технические
особенности
афинского
судопроизводства
были,
наоборот,
обусловлены
большой
ролью
внеправовых
критериев
при вынесении
приговоров и
иным, чем у
нас, представлением
об истине и
путях ее
достижения[8].
Поскольку
в расчет
принимались
не только конкретные
обстоятельства
дела, но и
моральный облик
тяжущихся,
«схватка
между
ответчиком и
истцом, –
указывает
исследовательница, –
носила ярко
выраженный
индивидуализированный
характер, и
агональная
природа
гораздо
сильнее
выступала в
афинском процессе,
чем в
современном…»[9].
Со ссылкой на
источники и
литературу
по этой
тематике
автор отмечает,
что «…судьи
были более
благосклонны
к победителю
в прошлом, и
такой
участник
тяжбы имел
больше
шансов на
победу,
напротив, проигравший
один процесс
рисковал
неудачей в
следующем»[10].
На основании
того, что в
монографии
говорилось о
влиянии
морального
облика и
незапятнанной
репутации
участников
процесса на
характер
приговора,
можно допустить,
что проигрыш
дела
рассматривался
как пятно на
репутации и
уже в силу
этого играл
негативную
роль в исходе
нового процесса.
Итак,
согласно
представлениям
современных исследователей,
судебное
разбирательство
в Афинах
проходило в
форме
своеобразного
поединка,
победа в
котором в
немалой мере
зависела от
репутации
каждого из
его участников.
Вероятно,
исход
судебного
поединка мог
укрепить или
ослабить эту
репутацию и
тем самым
повлиять на
победу или
поражение в
новом судебном
состязании.
Все
характерные
особенности
афинского суда,
о которых шла
речь выше,
можно
обнаружить и
в римском
суде, хотя
представления
о достоинствах
и заслугах, из
которых
складывалась
безупречная
репутация,
иногда были
прямо
противоположными
в
демократических
Афинах и
аристократическом
Риме[11].
В
недавно
вышедшем
компендиуме
по Римской
империи М.
Глисон
отмечает:
«Римский суд
был в большей
мере
состязанием
репутаций,
чем
исследованием
фактов»[12].
К сожалению,
она никак это
не
обосновывает.
Между тем в
современной
историографии
вопрос о роли
таких
внеправовых
факторов, как
репутация и
престиж, в
римском суде,
а также
воздействии
суда на
репутацию и
престиж
тяжущихся не
настолько
хорошо
разработан,
чтобы это утверждение
можно было
воспринимать
как нечто
само собой
разумеющееся.
Правоведы-романисты,
интересующиеся
чаще всего
правовыми
аспектами и
институтами,
касаются
этого
вопроса
главным
образом в
связи с
инфамирующими
исками и при
разборе
понятий infamia и ignominia.
Историки
древнего
Рима, как
правило, не
очень охотно
вторгаются в
вотчину
романистов. И
лишь не
особенно
многочисленные
исследователи,
стремящиеся,
по выражению
Э. Мейер,
«построить
веревочный
мост над пропастью
между
изучением
римской
истории и изучением
римского
права»[13],
рассматривают
этот вопрос
наряду со
многими
другими в
своих трудах
по римскому
судопроизводству,
обычно не
уделяя ему
большого
внимания[14].
Насколько
я могу
судить,
впервые
некоторые
внеправовые
аспекты
воздействия
римского
суда на
репутацию и
престиж
тяжущихся
были обстоятельно
исследованы
в
классической
монографии
Дж. Келли,
посвященной
судопроизводству
по делам
частных лиц[15].
В главе
«“Потеря
лица” как
фактор,
препятствующий
тяжбе»
разбираются
негативные
последствия
участия в судебных
процессах
для
репутации
тяжущихся. Автор
пришел к
выводу, что
независимо
от характера
и исхода
тяжбы ее
участники
всегда
оказывались
в
унизительном
положении и вынуждены
были
смириться с
определенной
«потерей лица»[16].
В силу этого
римляне, как
люди особо
чувствительные
ко всему, что
могло
нанести ущерб
их репутации,
стремились
избегать
участия в
судебных
процессах; их
отвращение к
тяжбам было
значительно
сильнее, чем
в современном
обществе[17].
Выводы
и наблюдения
Дж. Келли
убедительно
аргументированы[18].
Вместе с тем
уже само
название
главы предполагает
определенную
односторонность.
После
знакомства с
ней остается
непонятным,
почему тяжбы
в Риме были
не менее,
если не более
распространенным
явлением, чем
в современном
мире[19],
а судебное
красноречие
и правовая
наука достигли
невиданного
совершенства.
В
известной
монографии П.
Гэрнси
«Социальный
статус и
правовая
привилегия в
Римской
империи»[20]
была дана
очень
краткая
характеристика
влияния
морального
облика, а
также личных
заслуг и
достоинств
участников
судебного
процесса на
приговоры и
судебные
решения. Он
отметил, что
моральные
качества и
высокое
социальное
положение
производили
хорошее
впечатление
на судей и
вызывали у них
respectus dignitatis (или reverentia honoris). Это
могло
воздействовать
на характер
наказания
или
жесткость
вердикта в
суде extra ordinem или
даже на само
содержание
вердикта в
суде любого
рода[21].
По мнению П.
Гэрнси,
большое
значение для
судей имел
престиж (auctoritas) не
только
обвиняемых и
ответчиков,
но также
обвинителей
и свидетелей[22].
К
сожалению,
вследствие
общей
направленности
своей
монографии П.
Гэрнси лишь
мельком
касается
этой важной
проблемы.
Обосновывая
свою
концепцию, он
в конкретных
выводах,
иногда,
заходит
дальше, чем
позволяют источники[23].
Вместе с тем
он подробно
и глубоко
характеризует
социальный
контекст, в
котором
функционировал
римский суд,
убедительно
продемонстрировав
социальное
наполнение
«моральных»
категорий и
«личных»
достоинств[24]:
«…характер
или образ
жизни в
представлении
римлян был
тесно связан
с социальным
положением: boni
mores, хороший
характер
были не
более, чем
достоинствами
высших
сословий»[25].
Анализируя
значение
термина honestus
(или honestior), обозначавшего
принадлежность
человека к
привилегированной
правящей
элите или к
так
называемому
«политическому
классу»,
Гэрнси
отмечает, что
с ним
ассоциируется
политическое
и социальное
господство,
богатство и
моральное
превосходство[26].
Многие
наблюдения и
выводы Дж.
Келли и П. Гэрнси
получили
дальнейшее
развитие и
уточнение в
монографии
Ж.-М. Давида
«Судебный
патронат в
последнее
столетие
Римской
республики»[27].
Цель своей
книги автор
видит в том,
чтобы наметить
в общих
чертах
контекст, в
котором осуществлялось
судебное
красноречие[28].
По его
мнению,
политическая
и социальная
жизнь в древнем
Риме
изобиловала
трудностями,
соперничеством
и
конфликтами.
В этих
условиях суды
представляли
собой одно из
тех мест, где
проявлялись
и
улаживались
столкновения
между
гражданами:
туда тащили
своих врагов
и там
защищались
от их
нападений[29].
Подчеркивая
агональный
характер
римского
суда, Давид уподобляет
дуэли
судебный
поединок
между
обвинителем
и подсудимым
в iudicia publica[30].
Исход этого
поединка
определялся
престижем (auctoritas)
его
участников,
причем не
только обвинителя
и
обвиняемого,
но и всех тех,
кто входил в
группу
поддержки:
патронов, свидетелей,
присутствующих
на процессе
родственников
и друзей (так
называемых
advocati)[31].
Добиться
осуждения
влиятельного
сенатора
означало
одновременно
добиться
признания
своего
верховенства
в
гражданской
общине[32].
Воплощением
прямого
политического
и социального
верховенства
как раз и
была auctoritas римского
гражданина. В
отношении
участников
судебного
процесса она
представляла
собой
главным
образом
социальное
качество, которое
предопределяло
то, что
индивид (обладающий
ею)
заслуживает
доверия,
когда он говорит,
не потому,
что все им
сказанное
правдиво, а
потому, что
его
положение в
городской
гражданской
общине
исключает
возможность
чего-либо
иного[33].
Основное
внимание
Давид
уделяет iudicia publica.
Он дает
внутренне
логичную
аргументированную
характеристику
и им самим, и
их
участникам. Iudicia
privata, по его мнению,
несопоставимы
по своему
социальному
и
политическому
значению с iudicia
publica[34].
Последнее
мне
представляется
спорным.
В
целом, на мой
взгляд, в
работе
Давида дана
наиболее
глубокая и
последовательная
характеристика
суда как
социального
института,
функционировавшего
в рамках
римской
гражданской
общины. Она
справедлива
не только в
отношении
последнего столетия
Римской
республики.
Интересные
наблюдения и
выводы о
воздействии
репутации и
престижа на
римский суд
можно найти в
монографии М.
Пичина,
посвященной
заместителям
императора
как
верховного
судьи.
Характеризуя,
внеправовые
факторы,
препятствующие
нормальному
стабильному
отправлению
правосудия,
он указывает,
что
приверженность
римлян к
«добрым нравам»
и
«персональной
dignitas» могла
вступать в
противоречие
с
предписаниями
законов[35].
Господствующая
в римском
обществе
аристократическая
система
ценностей не
признавала
равенства
перед
законом.
Имущие, считавшиеся
обладателями
«добрых
нравов»,
претендовали
на право
оказывать
влияние на
судопроизводство,
но лишь до
некоторой
степени (only to an extent).
Границу,
отделяющую
допустимое в
судах
социальное
давление от
недопустимого,
мог
определить
только
император, что
способствовало
росту числа
апелляций в
верховную
судебную
инстанцию[36].
Таким
образом,
позитивное
право было
лишь одним из
многих
факторов,
влиявших на
суд. Исход
судебного
разбирательства
чаще всего
был
совершенно
непредсказуемым[37].
В
целом Пичин
дает сбалансированную
оценку
значению
репутации и
персональных
(а фактически
социальных)
достоинств и
заслуг в
римском
судопроизводстве
и уделяет
этому
вопросу
больше внимания,
чем его
предшественники.
Однако и для
него эта тема
не является
главной. Он
рассматривает
ее лишь как
один из
внеправовых
факторов,
препятствующих
нормальному
регулярному
отправлению
правосудия и
поэтому вызывающих
потребность
во
вмешательстве
высшей
инстанции.
Его не
интересует
влияние этого
феномена на
характер
римского
суда. Причину
же воздействия
такого
внеправового
фактора, как
репутация и
«добрые
нравы», на
исход судебного
разбирательства
он видит в
том, что «у
римских
аристократов
было ясное
понимание
того, что
является для
них
наилучшим, и
они
безошибочно
следовали по
пути, ведущему
к их
собственной
выгоде». А
поскольку к
аристократам
принадлежали
правители
(включая и
самого
императора),
судьи и
юристы, «аристократические
ценности и
интересы стали
обволакивать
систему
отправления
правосудия»[38].
Но
если
социальное и
политическое
господство
аристократов
было столь
неограниченным,
непонятно,
почему они не
позаботились
принять
законы, не
вступающие в
противоречие
с
приверженностью
к
персональной
dignitas. В наше
время подход,
объясняющий
сложные, не поддающиеся
однозначной
интерпретации
явления
исключительно
классовой
идеологией и
ничем не
ограниченным
классовым
эгоизмом, не
может не
казаться
анахроническим.
Более
взвешенный и
современный
подход к римской
аристократии
эпохи
Империи и
связанной с
ней системе
власти и
управления
можно найти в
монографии
американского
историка Дж.
Лендона
«Империя
чести.
Искусство
управления в
римском
мире»[39].
На материале,
относящемся
к Римской
империи I–IV вв.
н. э., автору
удалось
продемонстрировать,
что
аристократическая
система ценностей,
разделявшаяся
как властителями,
так и
подвластными,
во многом определяла
функционирование
громадной римской
державы и
особенности
управления
ею.
В
условиях
господства
состязательной
психологии
римские и
греческие
аристократы,
боровшиеся
за ведущую
роль в
политической
и общественной
жизни своих
городов,
воспринимали
свой
относительный
статус в
понятиях общественного
признания, то
есть, иначе
говоря, в
понятиях
репутации (existimatio,
fama), чести или
почета (honor),
достоинства
или ранга (dignitas),
влияния (gratia),
авторитета
или престижа
(auctoritas) и славы (gloria, laus)[40].
Уровнем
своего
почета,
достоинства,
престижа
аристократ
определял
свое место в
социальной
иерархии по
сравнению с
другими аристократами[41].
Важным
элементом
престижа, по
мнению Лендона,
было
моральное
совершенство,
обеспечивавшее
почет. Это
свидетельствует
о том, «…что
греко-римское
общество в
значительной
мере было
культурой стыда
и что забота
о репутации
могла рассматриваться
как главный
оплот
морали»[42].
«Неудивительно, –
отмечает
он, – что в
римском мире моральная
репутация
индивида
была неразрывной
частью его
социального
ранга»[43].
Императоры
и наместники
провинций,
чтобы обеспечить
необходимое
для
управления римской
державой
сотрудничество
с местными
аристократами,
эксплуатировали
их соперничество,
даруя почести
как
индивидам,
так и целым
городам[44].
Но и
подданные
манипулировали
своими аристократическими
правителями,
оказывая им
почести.
Выводы
и наблюдения
Лендона в
целом представляются
убедительными.
Стоит только
отметить, что
многие из них
имеют
отношение к
психологии и
системе
ценностей не
только
аристократии,
но и вообще
граждан
античного
полиса.
Состязательная
психология,
стремление к
почету и
признанию со
стороны сограждан,
неустанная
забота о
своем добром
имени и
репутации –
все это не
аристократические
атрибуты и
ценности,
усвоенные
рядовыми
гражданами, а
характерные
особенности
всего
полисного
социума[45].
Лендон
отметил, что
немалую роль
в системе распределения
почестей
играли суды,
которые
«всегда
затрагивали
и подвергали
опасности
честь
тяжущихся»[46]
и в которых в
соответствии
с общими для
правителя и
подвластного
нормами
морали честь[47]
обеспечивала
благоприятное
судебное решение
(honour commanded a favourable judgment)[48].
Однако, к
сожалению,
именно этому
важнейшему
институту он
почти не
уделил
внимания,
ограничившись
отдельными
интересными
замечаниями.
Как
своеобразное
дополнение к
монографии
Лендона
можно
рассматривать
статью американской
исследовательницы
Э. Мейер «Правосудие
римского
наместника и
демонстрация
престижа»[49].
Она написана
с тех же
позиций, что
и книга
Лендона, в
похожей
манере и заполняет
имеющийся в
его
монографии
пробел.
По
ее мнению, «…и
в содержании,
и в стиле, и в целях
императорского
правосудия и императорского
правления имеется
одна общая особенность:
все они выставляли
на всеобщее обозрение,
взвешивали и регулировали
притязания на
престиж и социальный
статус». Главным,
что стояло на
кону в представлявших
собой «поединок
честолюбий» судебных
процессах влиятельных
провинциалов,
как она полагает,
был, видимо, не
финансовый выигрыш,
а репутация и
социальный статус.
Престиж был главным
условием победы
в судебном состязании
и вместе с тем
главным призом,
«поэтому лица,
отправлявшие
правосудие, стремились
оценить престиж,
чтобы прийти к
судебному решению,
но самой этой
оценкой перераспределяли
и регулировали
престиж в пределах
своей провинции»[50].
В
основанное на
престиже и воздействующее
на него соперничество,
по словам автора,
добровольно и
с энтузиазмом
вступали как индивиды,
так и города. Ведь
уклонение от этого
с целью сохранить
свой статус и
избежать infamia могло
обернуться для
«уклониста» полной
изоляцией[51].
«Отправление
правосудия, –
считает Мейер, –
происходит в мире,
в котором истина,
когда дело спорное,
является и получает
признание закутанной
в тяжелые шелка
престижа, привилегии
и соответственного
морального поведения:
наместник-судья
заботится о том,
чтобы взвесить
это в первую очередь,
дабы понять, каковы
факты (посредством
понимания кому
из протагонистов
или свидетелей
можно верить)
и какой стандарт
правосудия и наказания
следует применить»[52].
Таким
образом, в соответствии
с концепцией Мейер
судебные процессы
в провинциях Римской
империи фактически
представляли
собой происходившие
на глазах у широкой
публики поединки,
от исхода которых
зависел престиж
и социальный статус
участников, а
наместник, обладавший
наивысшим престижем,
выступал в них
как арбитр и вместе
с тем решал с их
помощью важные
задачи, связанные
с управлением
своей провинцией.
По мнению
Мейер, эти
поединки, как
правило, не
угрожали
проигравшим
особо
тяжкими последствиями,
поскольку
ущерб для
репутации и
социального
статуса мог
быть
кратковременным.
Они
представляли
собой
отчасти
представление
(performance), отчасти
увлекательное
состязание, проигравшие
в котором
могли
позднее отыграться[53].
Мейер, как
мне
представляется,
наиболее
глубоко и
последовательно
трактует
роль и
значение
репутации и
престижа всех
участников
судебного
разбирательства
и в
соответствии
с этим
особенности
и характер
самого суда.
Вместе с тем
ее интересная
работа не
свободна от
ряда
недостатков.
Прежде всего,
бросается в
глаза
определенное
несоответствие
содержания и
выводов.
Статья посвящена
судам эпохи
Ранней
империи и только
судебным
делам самых
богатых и
влиятельных
провинциалов,
разбиравшимся
лично
наместником.
Автор лишь
изредка
обращается к
многочисленным
выразительным
свидетельствам,
выходящим за
хронологические,
географические
и
тематические
рамки ее
исследования.
При этом она
нередко
делает
выводы и обобщения,
касающиеся
римского
судопроизводства
в целом.
Кроме
того, по
форме
изложения
статья скорее
напоминает
эссе: в ней
отсутствуют
упоминания о
достижениях
предшественников
и полемика с
их взглядами,
а
свидетельства
источников
нередко
используются
лишь для
иллюстрации
и
подтверждения
уже готовых
выводов. В
результате
некоторые
выводы статьи,
как мне
представляется,
оказались
слишком однозначными
и
недостаточно
обоснованными.
Так,
например, в
подтверждение
своего вывода
об
отсутствии
особенно
тяжких
последствий
проигрыша
судебного
дела для
репутации и
социального
статуса
потерпевших
поражение
Мейер
ссылается на
несколько
случаев
неподчинения
приговору
либо
судебному
решению или
попытки
пересмотра
дела в суде
другого наместника[54].
Она ничего не
говорит о
последствиях
такого рода
действий. Но
на следующей
странице в
другой связи
указывает,
что прямое нарушение
законов,
неповиновение
правителю
рассматривалось
римлянами
как наглое
оскорбление
и жестоко
каралось[55].
Доводы Келли
об опасности
для
репутации тяжущихся
проигрыша
хотя бы самой
пустяковой
тяжбы и даже
самого
участия в ней[56]
не только не
разбираются,
но и вообще
не
упоминаются.
Выводы
современных исследователей
в целом не вызывают
возражений, но
нередко требуют
уточнения. Так,
до сих пор нет
единства во взглядах
на соотношение
правовых и внеправовых
факторов в судебном
разбирательстве,
на последствия
проигрыша дела
для обвиняемых
и тяжущихся, на
степень сходства
или различия политической
и социальной роли
iudicia publica и iudicia privatа.
В
связи с этим
дальнейшее
изучение
влияния
репутации и
престижа на
римский суд,
так же как и
обратного
влияния, представляется
мне не только
оправданным,
но и
необходимым.
Для ответа на
этот вопрос
стоит, по
примеру
наших
коллег-эллинистов,
в первую
очередь
обратиться к
руководствам
по
красноречию[57],
а также к
сохранившимся
судебным
речам.
В
трактате «Об
ораторе», характеризуя
тяжбы, с
которыми
сталкивается
судебный
оратор,
Цицерон
выделяет то,
что в таких
случаях
является
предметом
судебного
разбирательства.
«Но вот на
форуме, – отмечает
он, –
документы,
свидетельства,
договоры,
соглашения,
сделки,
родство,
свойство,
указы
магистратов,
заключения
правоведов,
вся жизнь,
наконец, тех,
чье дело
расследуется, –
и во всем
этом
необходимо
разобраться»[58].
Несколько
далее
Цицерон
указывает:
«…чтобы
добиться
успеха, очень
важно
представить
в хорошем
свете образ
мыслей,
поведение и
жизнь
ведущих дело
и их
подзащитных,
а равно и
представить
в дурном
свете их
противников,
чтобы
привлечь как
можно больше
благосклонности
судей как к
оратору, так
и к подзащитному.
Благосклонность
же снискивается
достоинством
человека, его
делами и репутацией…
Даже если об
этом будет
сказано только
во
вступлении
или в
заключении
речи, но
проникновенно
и с чувством,
то часто это оказывается
сильнее
самого дела»[59]
(пер. Ф. А.
Петровского
с небольшой
правкой).
Итак, если
верить
самому
известному и
опытному судебному
оратору
древнего
Рима, образ
жизни и
репутация
тяжущихся
были таким же
предметом
судебного
разбирательства,
как и конкретные
обстоятельства
их дела, и
могли
оказывать
решающее
воздействие
на его исход.
То же самое,
судя по
данным
источников,
относится и к
фигурантам iudicia
publica.
Поэтому
не
удивительно,
что почти во
всех дошедших
до нас
латинских
руководствах
имеются
разделы,
посвященные
восхвалению
(laudatio) своего
союзника или
подзащитного
и обличению
(vituperatio) своего
противника
или оппонента
в судебном
процессе[60].
Причем
даются
рекомендации,
одинаково подходящие
и для
политического,
и для судебного
красноречия,
а в последнем
случае – и для
iudicia publica, и для iudicia privata.
Cудебные
ораторы в
своих
восхвалениях
и обличениях
не должны
были
ограничиваться
только
непосредственными
участниками
процесса: им
также полагалось
разбирать в
своих
хвалебных
или обличительных
речах образ
жизни и
репутацию
свидетелей[61].
Юристы
рекомендуют
судьям
«исследовать
достоинство,
честность,
нравственность,
серьезность
(свидетеля)[62],
выяснять,
«ведет ли кто
(из них)
почтенную и безупречную
жизнь или же
является
запятнанным
и достойным
порицания»[63].
Одновременно
судьи должны
принять во
внимание
социальный
статус и
имущественное
положение
свидетелей[64].
Такими же критериями
они должны
руководствоваться,
выбирая
обвинителя,
когда на эту
роль претендует
несколько
кандидатов.
Судья должен
сделать свой
выбор,
«разумеется,
оценив после
предварительного
расследования
личности
обвинителей,
исходя либо
из их достоинства,
либо – из
того, каков
их интерес,
либо из возраста,
нравов или из
другого
справедливого
основания»[65].
Судя
по
сохранившимся
судебным
речам и свидетельствам
историков и
писателей,
эти рекомендации
достаточно
часто
применялись
на практике.
Даже при
беглом знакомстве
с судебными
речами
Цицерона
можно заметить,
как много
места он
отводил
восхвалению
(laudatio) образа
жизни и
достоинств
подзащитных
и обличению
(vituperatio) образа
жизни и
пороков
своих
противников,
не забывая
при этом и об
их
свидетелях.
Так,
из пяти книг
второй
сессии
обвинительных
речей против
наместника
Сицилии Гая
Верреса вся
первая книга
посвящена
характеристике
морального
облика
обвиняемого
и его преступной
деятельности
до
сицилийского
наместничества[66].
В речи «За
Мурену»,
полемизируя
с доводами
обвинителей,
Цицерон
отмечает, что
все обвинение
делится на
три части:
одна из них посвящена
порицанию
жизненного
пути и образа
жизни
обвиняемого,
вторая –
сопоставлению
достоинства
обвиняемого
и обвинителей,
а третья –
преступлению,
заключающемуся
в нарушении
закона о
домогательстве.
Самой главной
из них, по его
мнению,
должна быть
первая[67].
Таким
образом,
Цицерон
принимает,
как нечто
само собой
разумеющееся,
тот факт, что
в обвинительной
речи
характеристика
собственно
правовых
аспектов
дела
оказывается чем-то
второстепенным.
В этом
отношении он отнюдь
не был
оригинален[68].
Например, в
«Апологии»
Апулея едва
ли не большая
часть
защитительной
речи посвящена
не разбору
конкретных
юридических
обстоятельств
дела, а
самовосхвалению
и обличению
обвинителя и
тех, кто его
поддерживал.
И laudatio, и vituperatio были
непременной и
очень важной частью
римского судопроизводства.
Причем в обычной
жизни поношение
и очернение
(vituperatio) своего противника
считалось недопустимым.
Даже легкий намек
на моральную небезупречность
контрагента, например,
напоминание ему
о долге еще до
наступления срока
выплаты могло
вызвать привлечение
к суду по actio iniuriarum[69]. А
в ходе судебного
разбирательства
у каждой стороны
было законное
право и даже обязанность[70] поношения
(vituperatio) оппонента и
его свидетелей.
В «Сентенциях
Павла» указано:
«Если кто-нибудь
сочинит для оскорбления
кого-либо поносную
песню или другой
пасквиль, в котором
тот может быть
узнан, то именем
светлейшего сената
он высылается
на остров, ибо
для общественного
порядка важно
защищать доброе
имя всякого от
бесчестья, наносимого
постыдной песней…
Речь, составленная
для того, чтобы
выиграть чье-либо
законное дело,
и очернение противной
стороны не караются,
ибо следует всячески
бесчестить то
лицо, против которого
мы выступаем.
Однако в этом
деле следует соблюдать
умеренность и
разумность, ведь
таким образом
нарушается уважение»
(PS. V. 4. 15) (перевод Е. М.
Штаерман с незначительной
правкой).
Поэтому,
как справедливо
отметил Келли,
не только проигранное,
но и выигранное
судебное дело
могло иметь негативные
последствия для
репутации победителя[71].
В
римском суде восхваление
достоинств, образа
жизни и репутации
обвиняемого (или
ответчика) не
являлось исключительной
прерогативой
его судебных защитников
(patroni). В судебном разбирательстве
принимали участие
его близкие родственники,
соседи, друзья
и сторонники,
поддерживавшие
его своим моральным
авторитетом и
своим присутствием
в качестве «призванных»
или «приглашенных»
(advocati)[72]. Они
могли также выступать
в качестве свидетелей
защиты как «хвалители
(laudatores)» либо лично,
либо заочно, представляя
в суд свои свидетельства
в письменном виде[73].
Интересные
данные о значении
для исхода судебного
процесса высокопоставленных
и авторитетных
«приглашенных»
можно найти у
Светония в биографии
Августа (56. 3). Рассказывая
о гражданственности
(civilitas) своего героя,
биограф приводит
в пример историю
с судом над его
близким другом
Л. Нонием Аспренатом[74]. По
свидетельству
Светония, Август
«спросил в сенате,
как ему следует
поступить: он
боится, что, по
общему мнению,
если он вмешается,
то отнимет из-под
власти законов
подсудимого, а
если не вмешается,
то покинет и обречет
на осуждение друга.
И с одобрения
всех он несколько
часов просидел
на свидетельских
скамьях, но все
время молчал и
не произнес даже
обычной в суде
похвалы подсудимому
(et ne laudatione quidem iudiciali data)» (пер. М.
Л. Гаспарова). И,
хотя Светоний
не сообщает, чем
закончился суд,
вряд ли можно
усомниться в благополучном
для подсудимого
исходе дела[75].
Не меньшее
влияние на ход
и исход судебного
процесса оказывали
также почтенные
и влиятельные
«хвалители»[76]. По
свидетельству
Диона Кассия,
множество обвиняемых
было вырвано у
правосудия, поскольку
их рекомендовали
заслуживающие
доверия «хвалители»
(XL. 52. 2)[77].
В 52 г. до н.
э. Помпей Великий,
осуществляя свою
программу борьбы
с коррупцией,
запретил привлекать
к участию в судах
«хвалителей»,
вызвав тем самым
всеобщую печаль
(Ibid.)[78].
Однако он сам
сразу же нарушил
этот запрет, когда
один из его друзей
и сторонников
попал под суд
(Val. Max. VI. 2. 5; Plut. Cato min. 48, Pomp. 55; Dio Cass. XL. 55).
В
отличие от многих
других судебных
нововведений
Помпея это оказалось
очень недолговечным:
в эпоху Принципата,
а возможно, и раньше
институт «хвалителей»
снова возродился
(Suet. Aug. 56. 3; Quint. III. 7. 2). Корнелий
Фронтон упоминает
о выступлении
в судах «хвалителей»
как о неизменно
сохранявшемся
обычае и приравнивает
рекомендательные
письма к письменным
laudationes[79].
Судя по имеющимся
свидетельствам,
«очернение
(vituperatio)» морального
облика подсудимого
могло иметь не
меньшее влияние
на исход судебного
разбирательства,
чем его «восхваление
(laudatio)». По сообщениям
Валерия Максима
и Диона Кассия,
знатный и прославленный
полководец Сервилий
Исаврик однажды
заявил во время
судебного разбирательства
в iudicium publicum, что узнал
в обвиняемом человека,
который, встретив
его на прогулке,
не только не оказал
ему подобающих
почестей, но, наоборот,
повел себя в высшей
степени нагло.
В ответ на это
выступление присяжные
немедленно и единогласно
проголосовали
за обвинительный
приговор (Val. Max. VIII. 5. 6; Dio
Cass. XLV. 16. 1–2). Таким образом,
после выяснения
морального облика
подсудимого отпала
необходимость
разбираться в
конкретных доказательствах
по его делу.
Судя по тому,
как излагают эту
историю Валерий
Максим и Дион
Кассий, напрашивается
вывод, что такого
рода процесс,
по всей видимости,
был явлением из
ряда вон выходящим.
Однако вместе
с тем можно констатировать,
что это не был
единичный случай.
Имеются свидетельства
о сходных во многих
отношениях судебных
разбирательствах
в iudicium privatum: о тяжбах знаменитого
греческого ритора,
жившего в период
Второй софистики,
Элия Аристида
по поводу освобождения
от общественных
повинностей.
Все сведения
об этих процессах[80] исходят
от самого Элия
Аристида и содержатся
в четвертой книге
его автобиографического
сочинения «Священные
речи»[81], в
которой, как отметил
Лендон, дается
самое подробное
описание, сохранившееся
с эпохи Античности,
взаимоотношений
человека и правительственной
власти на уровне
провинции[82].
Судебные мытарства
Аристида, представляющие
особый интерес
для нашей темы,
относятся ко времени
правления провинцией
Азия проконсула
Г. Юлия Севера
(152/153 гг. н. э.), человека
очень влиятельного
и гордого, никогда
не меняющего своих
решений и не идущего
на уступки (IV. 71 и
77). Когда Адрианы,
родной город Аристида,
прислал проконсулу
список кандидатов
на пост городского
магистрата с полицейскими
функциями, называвшегося
«блюстителем
мира (eirenarches)»[83], тот
«пренебрег всеми
остальными кандидатами»
и предпочел им
Аристида, оказав
ему тем самым
особый почет.
Однако этот «красноречивый
ипохондрик»[84], считая
себя тяжело больным
человеком, не
желал брать на
себя какие-либо
общественные
обязанности и
вчинил иск магистратам
Адриан, предоставившим
проконсулу злосчастный
список (IV. 72–74).
Поскольку
тяжбы, связанные
с распределением
городских должностей
и повинностей
в провинциях,
разбирали их наместники,
то судьей по делу
Аристида стал
сам Юлий Север.
Иск Аристида основывался
на том, что он жил
не в Адрианах,
а в Смирне и, следовательно,
был гражданином
другого города,
а также на том,
что как ритор
он подлежал освобождению
от городских повинностей,
и это было подтверждено
судебными решениями
предшествующих
проконсулов: Феста
и Поллиона (IV. 73).
Однако
правовая позиция
Аристида была
очень ненадежной.
Он не выполнял
никаких гражданских
обязанностей
в Смирне и к тому
же был родом из
Адриан, а в их округе
находились его
поместья. Кроме
того, освобождению
от должностей
и повинностей
подлежали только
те риторы, которые
постоянно практиковали
свое ремесло и
занимались с учениками.
Аристид же, полностью
сосредоточенный
на своих болезнях,
в это время не
уделял внимание
ни тому, ни другому
(IV. 87)[85]. Поэтому
он прислал на
суд проконсула
своих защитников
с рекомендательными
письмами[86], полученными
им (вне всякой
связи с его тяжбой)
от императора
Антонина Пия,
его приемного
сына и официального
наследника Марка
Аврелия, а также
префекта Египта
(IV. 75–76).
Ознакомившись
со столь авторитетными
хвалебными отзывами,
Юлий Север воздал
хвалу Аристиду
и, не прибегая
к судебному разбирательству,
немедленно вынес
решение, подтверждающее
освобождение
истца от общественных
обязанностей.
Однако при этом
он обратился к
Аристиду с личной
просьбой – «принять
вместе с ним участие
в управлении провинцией»
(IV. 78)[87].
Таким образом,
Аристид должен
был добровольно
стать блюстителем
мира в виде личного
одолжения наместнику
или отказать ему
в этом одолжении
и нанести тем
самым тяжкое оскорбление.
Уступка Аристида
свела бы на нет
его победу в суде,
поскольку любой
следующий проконсул
мог также попросить
его об очередном
личном одолжении
(IV. 79, 83).
Аристид
бросился за помощью
к своим влиятельным
друзьям: высокопоставленному
консуляру Л. Куспию
Руфину и богатому
и влиятельному
гражданину Пергама
Пардалу – близкому
другу Юлия Севера.
С их рекомендательными
письмами он снова
обратился к проконсулу,
убеждая его взять
назад просьбу
о личном одолжении.
Юлий Север пошел
ему навстречу,
назначив на пост
блюстителя мира
в Адрианах другого
кандидата. Вместе
с тем он предложил
Аристиду добиться
от Совета Смирны
своего избрания
официальным городским
ритором и тем
самым обеспечить
себе иммунитет
на законном основании
(IV. 87).
Поскольку
Аристид не последовал
этой рекомендации,
несколько месяцев
спустя Совет Смирны
выдвинул его на
пост городского
притана[88]. Чтобы
освободиться
от нового назначения,
Аристиду пришлось
опять обращаться
в суд. В этом судебном
разбирательстве
Аристид пользовался
открытой поддержкой
судьи-наместника:
он даже явился
на судебное заседание
в сопровождении
присланных проконсулом
ликторов. По словам
самого Аристида,
это заседание
походило скорее
на выступление
оратора с вольной
декламацией, чем
на суд. Речь Аристида
в свою защиту
сопровождалась
аплодисментами
собравшейся публики,
адвокат противной
стороны выступил
с очень краткой
и очень почтительной
речью. Судебное
решение было заранее
известно, поэтому
Аристид о нем
даже не упоминает.
На этот раз приговор
наместника был
подкреплен последующим
постановлением
городского Совета.
Аристид добился
не только освобождения
от общественных
повинностей, но
и всенародного
подтверждения
своего высокого
достоинства, а
также влияния
и авторитета
(IV. 88–93).
В
рассказанной
Аристидом истории
обращает на себя
внимание то обстоятельство,
что ни в первом,
ни во втором случае
судебного разбирательства
в точном смысле
этого слова не
проходило, «восхвалений»
было с избытком,
а «очернений»
не оказалось совсем.
Конкретные же
доказательства
по его делу либо
вообще не рассматривались,
либо просто не
принимались в
расчет. Репутация
Аристида, а особенно
высокое положение
и влияние его
«хвалителей»,
в числе которых
оказался и сам
судья, предопределили
и ход, и исход судебных
заседаний.
Итак,
как и утверждал
Цицерон[89], в римском
суде доказательства,
связанные с моральным
обликом или репутацией
обвиняемого или
тяжущихся и, следовательно,
не имеющие прямого
отношения к конкретным
обстоятельствам
дела, могли лишить
силы все остальные
доказательства
по данному конкретному
делу и предопределить
исход процесса.
На основании приведенных
данных напрашивается,
как будто, вывод,
что римский суд
действительно
был в первую очередь
состязанием репутаций,
причем не только
тяжущихся и обвиняемых,
но также их свидетелей,
друзей и сторонников.
Однако
не стоит забывать,
что оба приведенных
примера относятся
лишь к случаям
из ряда вон выходящим.
Возможно, они
представляли
собой не столько
правило, сколько
исключение из
него. Когда же
судились рядовые
граждане и даже
рядовые члены
«политического
класса», все могло
обстоять по-другому.
В
этом отношении
особый интерес
представляет
случившаяся в
самом Риме почти
одновременно
с процессом Элия
Аристида обычная
денежная тяжба[90], рассудить
которую претор
поручил Авлу Геллию
(Noct. Att. XIV. 2). Будущий писатель,
еще не расставшийся
с юностью (homo adulescens), получил
подобное поручение
впервые в жизни
и столкнулся с
непреодолимыми
сложностями[91].
Истец,
требовавший возврата
отданных взаймы
или выплаченных
по договору денег,
не мог подкрепить
свое притязание
ни документами,
ни свидетельскими
показаниями, ни
сколько-нибудь
вескими аргументами
(XIV. 2. 4). Но «было известно,
что он – непоколебимо
порядочный человек,
отличающийся
признанной и испытанной
надежностью и
безупречнейшим
образом жизни,
причем приводилось
множество примеров
его честности
и искренности»[92].
Ответчик
же, по словам Авла
Гелия, «…человек,
не пользовавшийся
хорошей репутацией,
отличавшийся
постыдным и грязным
образом жизни
и всенародно уличенный
в обманах, преисполненный,
как было показано,
вероломства и
коварства»[93]. Однако
он вместе со своими
многочисленными
защитниками кричал,
что факт передачи
денег следует
доказать обычными
способами, а если
с помощью всего
этого ничего не
будет доказано,
то его следует
отпустить, а его
противника осудить
за ложное обвинение
(по actio calumniae). То же, что
было сказано об
образе жизни и
поступках обоих,
говорилось и совершалось
впустую, ибо (это)
дело об истребовании
денег и перед
судьей по делам
частных лиц, а
не перед цензорами
по поводу нравов
(XIV. 2. 7–8).
Подробное
описание судебных
дебатов Авлом
Геллием позволяет
выделить две разных
линии поведения
у представителей
истца и ответчика.
Первые из-за отсутствия
конкретных доказательств
по делу обратили
свои усилия на
восхваление
(laudatio) истца, выведенного
идеальным человеком
и гражданином,
и очернение
(vituperatio) ответчика, который
в соответствии
с рекомендациями
риторических
трактатов был
представлен в
демонизированном
виде как скопище
всевозможных
пороков[94]. Вторые, напротив,
сосредоточились
на разборе правовых
моментов, обращая
внимание судьи
на отсутствие
конкретных доказательств
по делу у истца,
на котором лежит
onus probandi[95]. Если исходить
исключительно
из правовых оснований,
положение истца,
безусловно, выглядит
безнадежным.
Когда Авл Геллий
обратился за консультацией
к своим друзьям,
заседавшим в его
совете (consilium), – «людям
опытным в делах
судебной защиты
и известным в
трудах форума» –
они высказались
в пользу ответчика,
вследствие отсутствия
конкретных доказательств
по данному делу
(XIV. 2. 9).
Однако, учитывая
моральное совершенство
истца и низость
ответчика, Геллий
не решился вынести
судебное решение
в пользу последнего.
Он прервал судебное
заседание и обратился
за советом к своему
учителю и другу –
ритору и философу
Фаворину, сквозному
персонажу его
книги, главному
источнику и одновременно
воплощению жизненной
мудрости (XIV. 2. 10–11).
Тот привел в пример
идеального римлянина
Катона Цензора,
утверждавшего,
ссылаясь на обычаи
предков (ita esse a maioribus
traditum observatumque ait), что при отсутствии
документов и свидетелей
судья должен определить,
кто из двух тяжущихся
лучше (uter ex his vir melior esset), и на
этом основании
вынести свое решение
(XIV. 2. 21).
Авл Геллий
согласился с мнением
Фаворина, но отказался
взять на себя
ответственность
за судебное решение,
основанное на
нравах тяжущихся,
а не на конкретных
доказательствах,
поскольку этого
не позволяли его
юный возраст и
скромные заслуги[96]. Вместо
этого он освободил
себя от обязанности
выносить судебное
решение, поклявшись,
что дело ему не
ясно (Ibid.).
Приведенное
им объяснение
подтверждает
вывод Э. Мейер:
судья, выносящий
решение, основываясь
на репутации и
престиже тяжущихся,
сам должен обладать
безупречной репутацией
и высоким престижем[97], которого
не могло быть
у человека, едва
покинувшего школьную
скамью. Возможно,
в таком исходе
дела сыграло свою
роль и то обстоятельство,
что по тем же самым
причинам Авлу
Геллию нелегко
было выступить
против общего
мнения своих советников[98].
Суть этой истории,
по мнению Пичина,
заключается в
противостоянии
личной dignitas и строгой
приверженности
тому, что предписано
законом, причем
в результате торжествует
dignitas[99]. Однако
на самом деле
в данном случае
их противостояние
ничем не завершилось.
И каким было окончательное
судебное решение,
угадать невозможно.
На основании того,
что рассказано
Авлом Геллием
об этой рядовой
и типичной в своем
роде тяжбе[100], можно
прийти к выводу,
что в римском
суде принимались
во внимание как
собственно правовые
аргументы и доказательства,
так и внеправовые
аргументы ad hominem, и
какие перевесят
в каждом конкретном
случае, чаще всего
было невозможно
предсказать.
Таким образом,
на мой взгляд,
формулировка
Глисон больше
соответствовала
бы римским реалиям
в исправленном
виде: «Римский
суд был как состязанием
репутаций, так
и исследованием
фактов». Именно
поэтому судебные
ораторы брали
в основу своего
выступления не
только восхваления
и обличения, но
и конкретные аргументы
правового характера,
а наряду с advocati и
laudatores выступали и
просто свидетели.
Причем судьи должны
были учитывать
не только их престиж,
социальный статус
и имущественное
положение, но
и наличие или
отсутствие личной
заинтересованности
в исходе дела.
Потому-то, хотя
и общепризнано,
что равенства
перед законом
ни в теории, ни
на практике в
Риме не существовало[101], исход
каждого отдельного
процесса чаще
всего предсказать
было невозможно[102].
Но если исход
судебного разбирательства
в значительной
мере зависел от
репутации и престижа
его протагонистов,
то, возникает
вопрос – как сам
он воздействовал
на репутацию и
престиж победителей
и побежденных.
Вывод, как мне
представляется,
очевиден: если
репутация тяжущихся
или обвиняемых
могла оказать
значительное,
а нередко и решающее
воздействие на
исход суда, то
и сам этот исход,
то есть выигрыш
или проигрыш дела,
мог серьезно повлиять
на репутацию и
победителей, и
побежденных.
Хорошо известно,
что осужденные
в уголовном суде
(iudicium publicum) и ответчики,
проигравшие тяжбу,
связанную с бесчестящим
иском (actio famosa), в суде
по делам частных
лиц (iudicium privatum) расплачивались
за это и крушением
репутации, и нередко
потерей социального
статуса[103]. Победа
же в уголовном
суде, особенно
над высокопоставленным
влиятельным противником,
обеспечивала
победителю, как
считает Давид,
признание его
верховенства
в гражданской
общине; именно
поэтому он уподобляет
судебный поединок
в iudicium publicum дуэли[104].
Но в какой мере
все это относится
к iudicium privatum, не связанному
с бесчестящими
исками? Давид
считает, что и
по своей значимости,
и по последствиям
для тяжущихся
и других участников
iudicium privatum не выдерживает
никакого сравнения
с iudicium publicum[105]. Мейер
же не видит в этом
отношении существенной
разницы между
теми и другими[106].
Различия
в их взглядах
в какой-то мере
объясняются несовпадением
в предмете сравнения.
Давид сопоставляет
quaestiones perpetuae, фигурантами
которых были почти
исключительно
представители
«политического
класса», нередко –
видные политические
деятели, с iudicia privata, в
которых тяжущиеся
могли принадлежать
к любому социальному
слою. Мейер пишет
о делах, которые
разбирал лично
наместник провинции
в порядке cognitio
extraordinaria. Фигурантами
в таких делах,
независимо от
их характера,
были главным образом
представители
местной городской
и провинциальной
знати.
Чтобы
разобраться, кто
из этих исследователей
ближе к истине,
следует рассмотреть
свидетельства
из Рима и Италии
о тяжбах, в которых
принимали то или
иное участие люди,
принадлежавшие
к «политическому
классу».
Рассказывая
о начале карьеры
Гая Теренция Варрона,
впоследствии
«прославившегося»
в битве при Каннах,
Тит Ливий так
характеризует
его деятельность
в качестве судебного
защитника (патрона):
«С помощью выступлений
в пользу подлого
люда и судебных
дел против состояния
и репутации (людей)
порядочных он
сначала достиг
известности в
народе, а затем –
и почетных должностей»[107]. Судебные
дела, о которых
здесь идет речь,
скорее всего не
были связаны с
позорящими исками.
Ведь преторы,
как правило, не
предоставляли
такие иски «подлому
люду» против
«людей порядочных»[108]. Из
этого следует,
что проигрыш любой
тяжбы приводил
не только к материальным
потерям[109]. Ущерб
репутации усугублялся
в случае поражения
в тяжбе с низшим
по рангу. По словам
Цицерона, «недостойно
быть побежденным
равным или высшим,
еще недостойнее –
низшим или слабейшим»[110]. Одновременно
с умалением проигравшей
стороны происходило
возвышение победившей,
причем не только
тяжущихся, но
и их патронов.
Видимо,
в тех случаях,
когда тяжущиеся
были людьми высокопоставленными,
в первую очередь
на кону стояли
репутация и престиж,
а материальный
выигрыш или проигрыш
имел второстепенное
значение. В этом
отношении особый
интерес представляют
две тяжбы, относящиеся
к эпохе Принципата.
Плиний
Младший в своих
письмах рассказывает
о «незначительном
деле», из которого
выросло значительное.
Соллерт, сенатор
в ранге претория,
обратился в сенат
за разрешением
устроить ярмарку
в своем имении.
Против этого в
сенате выступили
послы соседнего
города Вицетия.
Их интересы в
суде сената взялся
защищать римский
всадник Тусцилий
Номинат, но на
судебное заседание
он не явился. Тогда
вицетинцы подали
в сенат жалобу
на патрона, предавшего
своих клиентов
(V. 4)[111].
Когда
дело Номината
рассматривалось
в сенате, он рассказал,
что отказался
от защиты, перепуганный
словами друзей:
«Его уговаривали
не сопротивляться
так упорно, особенно
в сенате, желанию
сенатора, отстаивавшего
уже не рынок, а
как бы свое влияние,
доброе имя, достоинство;
в противном случае
ему очень скоро
придется плохо»[112] (пер.
М. Е. Сергеенко).
Сенаторы поняли,
чем вызван страх
Номината, и оправдали
его, приказав
вернуть полученный
гонорар вицетинцам
(V. 13. 4).
Здесь
незначительная
тяжба едва не
переросла в поединок
между влиятельным
сенатором высокого
ранга и небольшим
городком, интересы
которого защищал
патрон, принадлежавший
к всадническому
сословию. Проигрыш
дела сенатором
обернулся бы для
него незначительным
имущественным
ущербом и вместе
с тем большим
позором и бесчестьем,
а успешный патрон
его противников
нажил бы себе
в этом случае
не только деньги,
славу и престиж,
но и опасного
врага. Понятно,
что Номинат боялся
не поражения,
а победы своих
подзащитных.
Вторая
тяжба получила
известность благодаря
истории, связанной
с заговором Цинны
(Sen. De clem. I. 9; Dio Cass. LV. 14–22). В 4 г.
н. э. один из самых
знатных и богатых
римских аристократов
Корнелий Цинна,
внук Помпея Великого,
организовал заговор
на жизнь Августа,
чтобы самому стать
императором. Он
был своевременно
изобличен.
Однако
Август вместо
того, чтобы казнить
его, ограничился
увещевательной
беседой, в которой
объяснил, почему
Цинне никогда
не стать императором.
«Ведь ты – сказал
Август – не способен
управлять даже
собственным домом.
Недавно ты был
побежден в суде
по делам частных
лиц влиянием
(твоего собственного)
вольноотпущенника
(Nuper libertini hominis gratia[113] in privato
iudicio superatus est)» (Sen.
De clem. I. 9. 10). Разумеется,
продолжал он,
после этого другие
аристократы никогда
не смирятся с
таким императором.
Затем Август даже
наделил Цинну
консульством,
еще раз показав
тем самым, что
не считает его
достойным соперником
(I. 9. 12)[114].
Таким образом,
проигрыш одной
единственной
тяжбы собственному
вольноотпущеннику
нанес такой удар
престижу и репутации
Цинны, что навсегда
похоронил его
надежды на высшую
власть. Ясно, что
какой бы имущественный
интерес ни стоял
на кону в этой
тяжбе, он не был
главным.
Видимо, в «империи
чести» судебные
поединки с участием
людей, принадлежавших
к «политическому
классу», и особенно
к его верхам, всегда
представляли
собой что-то вроде
дуэли, независимо
от вида суда.
Косвенным
подтверждением
этого служат два
вида внесудебного
третейского разбирательства.
Первое из них –
arbitrium ex compromisso – связано
с имущественным
спором, который
по взаимному согласию
сторон разбирал
посредник (arbiter ex
compromisso) без обращения
к судебному магистрату
и судье[115]. Оно
было широко распространенным
и напоминало обычные
имущественные
тяжбы, но в отличие
от них позволяло
решать спорный
вопрос без лишних
хлопот, промедления
и затрат.
Второе именуется
sponsione provocare и «связано
с отношением римлян
к чести, достоинству
и репутации»[116]. Один
из оппонентов
обычно бросал
вызов другому,
и в случае его
согласия спор
между ними разбирал
посредник (disceptator). Дж.
Крук рассмотрел
все известные
случаи этого разбирательства,
в котором принимали
участие только
представители
«политического
класса» и решались
по взаимному согласию
без обращения
к судебному магистрату
и судье такие,
например, вопросы,
как «кто из двоих
(оппонентов) является
лучшим мужем»[117]. Оно,
видимо, так же
как iudicia publica и iudicia privata с участием
высокопоставленных
фигурантов, представляло
собой что-то вроде
дуэли, но в облегченном
варианте.
Таким
образом, позиция
Мейер в отношении
iudicia privata кажется мне
более предпочтительной.
В тех случаях,
когда протагонисты
в том и в другом
виде суда были
сопоставимы, значение
этих двух видов
судебного разбирательства
и их последствия
для непосредственных
участников также
сопоставимы[118].
Итак,
римское судебное
разбирательство
имело двойственный
характер – поиски
истины были связаны
как с исследованием
конкретных обстоятельств
дела, так и с сопоставлением
репутации, престижа
и образа жизни
его основных участников.
Причем это сопоставление
имело особенно
большое значение,
когда касалось
представителей
«политического
класса», и судебные
поединки превращались
в борьбу за первенство
в гражданской
общине. Возникает
вопрос, чем можно
объяснить эту
двойственность
и такое влияние
внеправовых факторов.
Вряд
ли стоит по примеру
наших коллег-эллинистов
объяснять эту
двойственность
и это влияние
техническими
особенностями
самого суда. Ведь,
хотя в этом отношении
римский суд был
похож на афинский
гораздо больше,
чем на современный,
тем не менее, имелось
и немало отличий.
Время процесса
было достаточно
продолжительным,
доказательства,
в том числе документальные, –
довольно разнообразными
и нередко поддающимися
проверке, свидетели
могли подвергаться
перекрестному
допросу[119], а
качественная
правовая помощь
и экспертиза были,
по всей видимости,
доступны не только
в Риме и Италии,
но и в провинциях[120].
Очевидно,
для ответа на
этот вопрос стоит
вслед за Давидом
и Мейер[121] обратить
внимание на тесную
связь и немалое
сходство между
правовыми и социально-политическими
институтами древнего
Рима.
Главной
ареной как судебных,
так и политических
ристаний и в самом
Риме, и в других
городах Римской
державы был форум.
Активные участники
судебных разбирательств –
патроны, друзья
и родственники
обвиняемых и тяжущихся,
входившие в число
их advocati, «хвалители»
и прочие свидетели –
выступали одновременно
как группа поддержки
в политической
борьбе.
Судебные
и политические
дебаты на форуме
во многом походили
друг на друга[122]: и
там и там выступали
в качестве ораторов
самые высокопоставленные
и авторитетные
граждане перед
собравшимся народом,
который, как считалось,
в конечном счете,
имел решающий
голос[123].
Рекомендательные
письма влиятельных
знакомых, содержащие
хвалебные отзывы,
играли важную
роль, как в судебных
поединках, так
и в избирательных
компаниях. Рекомендации
риторических
руководств по
поводу хвалебных
и поносных речей
(laudationes и vituperationes) в равной
мере относятся
и к судебному,
и к политическому
красноречию[124].
Победы в судебных
процессах (как
в собственных,
так и в процессах
своих подзащитных)
вели к укреплению
репутации и росту
престижа победителя,
способствуя тем
самым его успехам
в политике. Те
в свою очередь
давали возможность
умножить свой
почет, усилить
достоинство и
повысить престиж
и тем самым укрепить
свою «судебную
непотопляемость».
Поражения как
в судах, так и в
политике имели
прямо противоположный
эффект, но точно
так же были тесно
связаны друг с
другом.
Постоянное
уклонение от участия
в той или иной
роли в судах было
для членов «политического
класса» равнозначно
уклонению от политики
и в равной мере
гибельно. В этом
случае они постепенно
теряли своих приверженцев,
высокий социальный
статус, престиж,
но вовсе не обеспечивали
себе такой дорогой
ценой безопасность
и свободу от судебных
дрязг и обременительных
общественных
повинностей.
И вынося приговор
либо судебное
решение, и делая
политический
выбор, римляне
руководствовались
во многом сходными
критериями оценки
человеческой
личности. В судах
наряду с правовыми
особенностями
положения каждого
из протагонистов,
его персональной
виновностью или
невиновностью
принимались во
внимание его происхождение,
полезные связи,
репутация, престиж
и социальный статус.
А при выборах
магистратов в
республиканском
Риме либо назначении
высших должностных
лиц – в императорском
ценились как личные
заслуги и компетентность,
так и происхождение,
социальный статус,
полезные связи,
репутация и престиж[125]. И
хотя то, кем был
человек, часто
перевешивало
то, что он умел
делать[126], угадать
заранее в каждом
отдельном случае,
кого именно из
нескольких претендентов
выберут или назначат
на высокий пост,
было, как правило,
невозможно.
Немалое
сходство между
судебными поединками
и политическими
компаниями объясняется
тем, что и в тех,
и в других шла
борьба за социальное
и политическое
верховенство
в гражданской
общине. Таким
образом, римский
суд представлял
собой одновременно
и социально-политический
и правовой институт.
Его функции заключались
не только в поддержании
законности и правопорядка,
но и в регулировании
притязаний граждан
на место в социальной
и политической
иерархии. Вследствие
его двойственного
характера судьи
не могли руководствоваться
исключительно
правовыми критериями.
Сходство многих
характерных особенностей
суда в демократических
Афинах и аристократическом
Риме свидетельствует,
возможно, о том,
что они присущи
не столько той
или иной разновидности
античной гражданской
общины, сколько
полисному социуму
в целом. Но это
уже тема другого
исследования.
A. L. Smyšliaev
«BUONI СOSTUMI» E «LEGGI
SEVERE» NELLA
CORTI DI GIUSTIZIA ROMANE
ANTICHE
(RIASSUNTO)
Nell’articolo si tratta del ruolo che avevano nel giudizio romano
fattori non giuridici come la reputazione e il prestigio dei partecipanti al
processo e, prima di tutto, degli accusati e degli accusatori. Dare una
risposta documentata a tale domanda consente di precisare ulteriormente
l’idea che abbiamo sul carattere stesso del tribunale romano.
I ricercatori moderni sottolineano l’importanza di tali fattori nelle
decisioni di condanna. Come M. W. Gleason nota «il giudizio romano era più una competizione sulle rispettive
reputazioni che una ricerca dei fatti». Secondo J.-M. David e E. Meyer il
tribunale in Roma antica era un strumento particolare per misurare e regolare
il prestigio e l’influenza delle parti del processo e il loro ruolo nella
gerarchia politica e sociale della società civile. I processi giudiziari
avevano il carattere del concorso e non di rado finivano con
l’assomigliare ad un duello. Tale conclusione è fuori discussione,
ma questo non vuol dire che al riguardo non possano risultare utili delle
ulteriori precisazioni. Così, anche oggi non c’è
unanimità di vedute sulla correlazione dei fattori giuridici e non
giuridici nel processo giudiziario, sulle conseguenze della perdita del
processo, sul grado della somiglianza o della differenza del ruolo politico e
sociale dei iudicia publica e iudicia privatа.
Lo studio delle fonti costringe tuttavia a rifiutare un’idea di
assolutizzazione del ruolo dei fattori non giuridici e di correggere in qualche
modo l’opinione di M. W. Gleason: il giudizio romano può essere
descritto infatti come una sorta di competizione tra la reputazione e la
ricerca dei fatti. In conseguenza di tale dualità era impossibile
prevedere il risultato di ogni processo giudiziario concreto. Poteva anche
darsi che il ruolo dei fattori non giuridici fosse un fattore ad esito
variabile, suscettibile di crescere in funzione dello status sociale e del significato politico del litigante.
Siccome non solo nei iudicia publica,
ma anche nei iudicia privatа venivano messi a repentaglio la reputazione e il prestigio dei litiganti,
fattori che erano strettamente legati al ruolo da questi tenuto nella gerarchia
politica e sociale, una sconfitta nel processo sia criminale che civile, non di
rado poteva determinare delle conseguenze severe per le parti. Quando i
litiganti erano dei significativi rappresentanti della «classe politica», il
significato politico e sociale dei iudicia
publica e dei iudicia privatа finivano quasi col coincidere. Tra le liti giudiziarie e le campagne
politiche si possono riscontrare del resto delle notevoli affinità. In
tutti e due i casi si svolgeva di fatto una vera e propria lotta per la
supremazia politica e sociale nella civitas.
E così, allo stesso tempo, il tribunale romano potrebbe essere
considerato sia un fattore di regolamentazione politica che sociale. E, in
questo senso, un istituto avente funzione sia giuridica che politico-sociale.
Tra le sue funzioni dobbiamo includere non solo il mantenimento della legittimità,
ma anche una certa regolarizzazione della gerarchia politico-sociale. A causa
di questo carattere duplice dei giudizi, capiamo anche perché i
giudicanti non potevano basarsi nelle loro prospettazioni di causa solamente su
criteri giuridici. Alcune similitudini tra le particolarità giudiziarie
della Atene democratica e della Roma aristocratica confermano che queste
caratteristiche erano delle caratteristiche proprie della stessa polis antica nel suo complesso.