ЖРЕЧЕСКИЕ
ДОКУМЕНТЫ И
ФОРМУЛЫ:
ПРОБЛЕМА ДОСТОВЕРНОСТИ
ИСТОЧНИКОВ В
РУССКОЙ
НАУКЕ (XIX-НАЧАЛО
XX В.)
Изучение социальной, политической и сакральной жизни Рима началось в России позже, чем в Западной Европе и долго развивалось под воздействием западного опыта. В кратком очерке невозможно представить целостную картину этого процесса, поэтому остановлюсь на основном.
Прежде всего отмечу, что переход к научному исследованию Рима был подготовлен давней русской традицией изучения классических языков. После принятия христианства на Руси при храме Св. Софии в Киеве была создана переводческая школа. В центре ее внимания находился греческий язык. Интерес к Риму проявился после взятия турками Константинополя, когда Москва была объявлена третьим Римом. Латинский язык стал предметом интереса особенно с образованием в 1668 г. в Москве Славяно-греко-латинской академии.
XVIII век был для России временем широкого знакомства с античной литературой и западной наукой о римской древности, прежде всего благодаря открытию первого русского университета в Москве (1755 г.) с кафедрой Древней истории. Русские студенты учились у приглашенных немецких профессоров, ездили обучаться в Германию и Францию. Наши образованные люди не только читали в подлиннике латинских классиков, но и окунались в пучину научных дискуссий. Так, Тредьяковский категорически высказался против скептицизма Луи де Бофора в отношении традиции о раннем Риме.
Начало XIX в. в России было ознаменовано открытием университетов: в Дерпте, Харькове, Казани, Петербурге, причем при Дерптском университете был организован Профессорский институт. В программу его входили обязательные командировки за границу.
Произошел качественный скачок в подготовке специалистов, от накопления знаний перешли к исследованиям, появились крупные ученые-антиковеды: М.С. Куторга в Петербурге, Д.Л. Крюков в Москве. В новой столице преимущественно занимались Грецией, в старой Москве – Римом. Так, профессор Д.Л. Крюков сначала исследовал творчество Тацита, а затем обратился к римской религии. Но она интересовала его в специфическом аспекте – как критерий для выявления различия между первоначальными патрициями и плебеями. С его идеями европейский читатель смог познакомиться потому, что его книга была издана сначала на немецком языке под псевдонимом Pellegrino[1].
Дальнейший прогресс науки был связан в Европе с усилением источниковедческих штудий. Русские ученые чутко уловили значение критического метода Б.Г. Нибура. Ему посвящали книги, лекции, о нем писали в широкой прессе[2].
Наряду с учетом методологических исканий российские ученые внимательно следили за расширением источниковой базы для изучения Рима. Ю. Кулаковский пишет в “Русском вестнике” статью “Археология в Риме”. По сути она посвящена организации археологических работ в Италии, которые вели итальянские, немецкие, французские и английские ученые. Он метко характеризует деятельность разных национальных школ, в том числе их публикации. Собственно памятникам материальной культуры Рима посвящены статьи М.П. Драгоманова[3] (о Палатине) и В.И. Модестова[4] (о Форуме). Этому выдающемуся ученому принадлежит фундаментальный труд, неоднократно переведенный на французский язык[5].
Исключительное значение для развития источниковедения в России имело освоение эпиграфического материала, публиковавшегося во множестве европейских и русских изданий[6].
Конечно, на русскую науку влияли не только расширение базы источников и западная наука, но и условия жизни самой России. Этим объясняется то, что ведущей темой у нас, особенно с середины XIX в., стал аграрный вопрос в Риме. Однако, архаический Рим и сакральная проблематика не остались за бортом исследований. И эта тематика была теснейшим образом связана с источниковедческой позицией ученых: одни из них следовали критическому методу Б.Г. Нибура, другие – всё нароставшему критицизму в варианте А. Швеглера. Попытаюсь представить в главных чертах схему этого развития.
Здесь мы снова обращаемся к феномену В.И. Модестова. В 1868 г. в Казани вышла его книга, посвященная началу римской письменности, много раз переводившаяся на французский и немецкий языки[7]. Она оказалась первым специальным исследованием, в котором автор отыскивал реальные следы письменности в царскую эпоху в самой античной традиции. Ведь часть ранних текстов дошла в пересказах об утраченном, а часть их видели в надписях на монументах поздние писатели (Дионисий).
В.И. Модестов обратил внимание на древность языка фрагментов песни Салиев и гимна Арвальских братьев, а также на архаичность фалисских надписей, открытых Гаруччи. Направление их письма идет справа налево. При этом он учитывает, что фалисский язык, как и алфавит, входит в одну группу с латинским. Наш ученый мобилизует соображения Т. Моммзена о древних сокращениях (имен, слов юридического значения и пр.) в качестве аргумента в пользу того, что между этой древней практикой сокращений и началом графической традиции должен был лежать продолжительный промежуток времени.
В.И. Модестов подчеркивает еще, что начало римских государственных и сакральных институтов стояло в тесной зависимости от развития латинских и сабинских городов. Сразу замечу, что этот важный тезис сейчас подкреплен находками остатков сабинских надписей из Poggio Sommavilla и Colle del Giglio[8] (VII в. до н.э.), наблюдениями Э. Перуцци[9] и сообщениями о раскопках в Лации[10].
По мнению В.И. Модестова письменность не была изобретена в Риме, а, как полагали Моммзен и Киршхофф, пришла туда в отдаленную эпоху не от финикийцев, а из дорийских Кум.
Важное место в рассуждениях Модестова занимал тезис о существовании в период Республики царских законов, о Папириевом сборнике, ставшем предметом исследования юриста Грания Флакка, трактат которого и служил источником сведений для последующих юристов и антикваров[11]. Однако, leges regiae должны были, по мысли Модестова, сохраняться и в других официальных памятниках, о которых глухо упоминает Цицерон (monumenta – Resp. II.14). Вероятно, это и были libri и annales pontificum, а также commentarii regum, или uJpomnhvmata (Plut. Marc. 8). В текстах Ливия и Дионисия Галикарнасского Модестов выявляет сакральные установления Нумы и других царей. Однако их древний язык уже обновлен редакцией юристов и писателей[12]. Не сомневался В.И. Модестов в историчности союзных договоров – Сервия Туллия с латинскими городами, Тарквиния (скорее Приска (Priscus), чем Суперба (Superbus), с Габиями, который видел еще Дионисий. Все это подтверждает раннее распространение письменности в Лации для государственных и религиозных целей[13].
Осторожность, корректность источниковедческих позиций В.И. Модестова проявляется в его сомнениях о достоверности договоров Ромула с Вейями (Dionys. II.55), якобы начертанных на каких-то столбах – sthvlaiõ (Pluralis!) и Тулла Гостилия – с сабинами, равно как и о прочих союзных договорах царей[14].
Особо следует сказать о разработке Модестовым вопроса о libri sacri (sacrorum), caerimoniarum. Он извлекает из сочинений Варрона, Цицерона, Плиния Старшего, Ливия, Дионисия Галикарнасского и др. торжественные формулы молитв, посвящений и обетов, которые полагалось произносить только в соответствии с текстом книг, что также подтверждает древность письма в Риме. Эти книги включали правила отправления культов и Indigitamenta. Хотя последние были изучены Амброшем, Модестов дал им самостоятельное толкование. Используя этимологию этого слова, предложенную древними (связь с indigitare или с indicia), учитывая развитие алфавита от первоначального колебания звуков “c” и “g”, он объясняет термин Indigitamenta как тексты, содержавшие имена богов и чин служения им[15]. На этих-то данных и построил Варрон теологическую систему с классификацией божеств двух родов: одни, так сказать, обслуживали природу человека, а другие руководили его деятельностью. От Варрона же эти сведения получили античные писатели и отцы церкви, полемизировавшие с язычниками[16].
Indigitamenta были составлены Нумой, но постепенно расширялись, включая молитвы новым богам, т.е. греческого пантеона[17].
В книге содержится тонкий анализ отрывочных показаний авторов, зачастую небрежно употреблявших термины (commentarii, libri, annales pontificum, libri sacri и т.п.) то в общем смысле “сочинение”, то указывая на специальное их назначение. При изначальной тесной связи гражданского права с сакральным именно эти сюжеты содержались в commentarii pontificum. Аналогичное суждение уже высказывалось Нибуром, но аргументация его принадлежит самому Модестову[18].
Скрупулезное собирание данных традиции об астрономических наблюдениях римлян и составлении на их основе религиозного календаря позволяет Модестову считать, что эта работа нуждалась в письменной фиксации уже в раннее царское время[19].
В.И. Модестов детально исследует протоколы Арвальских братьев и комментарии к ним своих предшественников и дает свой первый комментированный перевод их на русский язык.
Столь же основательно он изучает фрагменты песнопений салиев и предлагает свой перевод их на русский язык с учетом данных разных рукописей. Присоединяясь к Корссену в толковании термина axamenta=agitamenta, Модестов отмечает, что в определенной мере по смыслу это идентично Indigitamenta. Однако к этому выводу он приходит иначе, другим, чем немецкий ученый путем[20].
Свои выводы о наличии письменности в раннем Риме он затем утверждает и развивает в “Истории римской литературы”.
Знаменательно, что генеральные заключения, к которым пришел Модестов, используя нибурианскую методику, не потеряли значения до нашего времени, ссылки на него мы находим в фундаментальных исследованиях ведущих ученых[21].
Положительное отношение к критическому методу Нибура в противовес Джанбатисто Вико и Луи де Бофору вслед за Модестовым декларирует Д. Азаревич в своем историко-юридическом исследовании[22]. Изучая проблему патрициев и плебеев, он присоединяется к высказанным в науке мнениям об отсутствии аутентичных свидетельств о Риме в первые 350 лет его существования. Однако он принимает во внимание сведения, содержащиеся в традиции о семейных хрониках, надгробных прославлениях предков и т.п., и соглашается с Германном в том, что в источниках искажались факты, а не характер древних установлений[23]. В книге не приводятся сакральные формулы, но их значение ощущается в пассаже, посвященном жреческим должностям. Вообще при фактической склонности к гиперкритике Азаревич выказывает полное доверие к сообщениям древних о сакральных учреждениях.
Необходимо в нескольких словах остановиться на фундаментальном историко-филологическом исследовании О. Базинера о секулярных или тарентинских играх[24]. В нем трактуются наименование, первоначальный характер и история развития Ludi saeculares. Книга построена на мастерском анализе эпиграфического, а также археологического и нумизматического материалов. В интересах нашей темы следует отметить, что О. Базинер отвергает древнюю этимологию saec(u)lum в связи с senex, secus или sexus, как и связь saeculum с saepire (у Моммзена) или с aijwvn (у Форчеллини), равно как и фантастическое composita из con(d)-sev-us> save condlum и проч. (у Энмана). Он склоняется к этимологии Бюхелера, основанной на отношении saeculum с глаголом sero, sevi, satum, serere (сеять), как и у имени Saturnus, откуда значение – посев, род, поколение. По мысли Базинера, под влиянием этрусков, которые считали продолжительность первых четырех веков своей истории в 100 лет, римляне, что нашло отражение в юридической литературе (D. 7.1.36), наибольший срок человеческой жизни, т.е. век, определили в столетие[25]. Используя монетные легенды и опубликованные Дресселем надписи на lucernae, которые Базинер объясняет как лампадки для праздничной иллюминации, он интерпретирует упомянутое там saeculum не как “век”, а как обозначение начала императорского правления. Это позволяет ученому уточнить датировки проведения секулярных игр: реально они были утверждены и проводились с 249 г. до н.э. по 248 г. н.э. (249 до н.э., в 149 или в 146 до н.э. в качестве instauratio ludorum, в 17 г. при Августе, в 48 – при Клавдии в честь 800 летия Рима, в 80 г. при Домициане, в 147 при Антонине Пие, в 204 г. при Септимии Севере, в 248 при правителях Филиппах, что праздновалось как тысячелетие Рима) – всего 8 раз. Интересно, что для проверки традиции и для аргументации Базинер активно пользуется комментариями к проведению секулярных игр, зафиксированными в надписях, в чтение которых он вносит свои поправки. Эти акты – важный документальный материал, заключающий постановления о проведении игр, в том числе жреческой коллегии quindecemviri sacris faciundis.
В начале XX в. в России появляются работы, специально посвященные истокам античной традиции. Внимание Н.И. Радцига приковано к Первой декаде Ливия[26]. Ливий в его представлении – компилятор, и ученый выделяет у него греческую информацию, идущую от Диокла в передаче Фабия Пиктора об Эвандре и Геркулесе, – от Стесихора об Энее, – от писателей из Великой Греции вполне достоверную о res peregrinae в Италии. Эти констатации призваны очистить традицию[27]. Ценными Н.И. Радциг признает семейные хроники и плебейские предания (Calpurnius Piso). Отвергая гипотезу Нибура о народном эпосе, ученый находит в традиции этиологические мифы, постулируемые Швеглером[28]. Но в целом он остается приверженцем нибурианской ориентации. Раннее появление письменности в Риме обеспечивает, по мнению Радцига, возможность составления семейных хроник и достоверность договоров и фастов уже в Раннюю республику[29].
Тоже тонким знатоком ливианской традиции выступает другой московский ученый Г. Мартынов[30]. Он полагает, что Ливий старших анналистов не читал, но следы первоначальной летописи в сочинении Ливия найти можно. Полотняным книгам и фастам он в доверии отказывает. Причину ошибок в фастах Мартынов видит в трудностях римской орфографии, в намеренных искажениях и в неосведомленности римлян[31]. Но при всей сбивчивости и разногласиях анналистов была какая-то верная основа, зафиксированная в жреческом календаре. Резюмируя, Мартынов заявляет, что его наблюдения подтверждают теорию Моммзена о трех ступенях синхронных записей[32].
Как видно, критический метод работы с источниками, основанный Нибуром, явившийся высшим методологическим достижением антиковедения XIX в., дал свои плоды и в русской науке. Но совершенствование способов выявления разных истоков и временных слоев ливианской традиции настолько увлекало ученых, что порой отводило их в сторону от познания, превращалось в самоцель. Этот источниковедческий процесс становился проекцией агностицизма в область истории.
Колебания между рациональным восприятием источников и поисками их недостоверности легко прослеживаются в трудах, в которых уделено место и сакральной сфере. Так, в книге Ю.А. Кулаковского, посвященной римским коллегиям, говорится, что история царского периода – скорее домысел, чем достоверный факт[33]. Вместе с тем прекрасно зная традицию, Ю. Кулаковский воссоздает реальную картину римских коллегий, полагая, что объединения общественного и экономического характера формировались по образцу древних сакральных коллегий и оперирует данными о sacra как заслуживающими доверия.
В другом его труде “О начале Рима” (Киев, 1888) сказано, что античная традиция о раннем Риме переработана в духе псевдоистории, но римляне верили в своих царей, и это стало элементом их сознания[34]. По мнению Кулаковского знать истину нельзя, поэтому мало ставить вопрос о том, как возникло предание. В этом может помочь археология, так что основание Рима как города следует признать историческим фактом[35]. Отвергая песенную теорию Нибура, он поднимает на щит этиологический подход Швеглера. Но при всем скептицизме Кулаковский извлекает из традиции достоверные сведения о ver sacrum: Ливий (XXII.10.2-6) сохранил формулу обета для проведения обряда священной весны, облекши ее в форму рогации к народному собранию после поражения римлян при Тразименском озере[36].
Заостренность гиперкритики находится в труде А. Энмана “Легенда о римских царях” (СПб., 1896). По его мнению, римская летопись образовалась из приписок великих понтификов к данным календаря. История царей записей не имеет и лишена хронологического скелета. За неимением данных понадобились домыслы. Этот тезис объективно нацелен против В.И. Модестова. Образцом научного подхода А. Энман считает этиологическую методику А. Швеглера, но идет в своем скептицизме дальше. Швеглер допускал, что имена царей могли сохраниться в сагах, Энман счел это уступкой песенной теории Нибура[37]. Этиологические штудии Энмана грешат натяжками, порой они фантастичны. Примеры этого: вслед за Моммзеном он читает луперков Quinctilii как Quinctii и сопоставляет это имя с глаголом cunctari (мешкать). Отсюда оно толкуется как “мешкотные”, “обреченные быть жертвой”[38].
Образ Анка Марция Энман видит возникшим в легенде о фециалах. Он отвергает этимологии его имени в связи с ancilia, с anculare=ministrare или с греч. ajgkwvn, но увязывает Анка с индоевропейской основой anx., anak со значением “давать, носить”. Отсюда он делает смелый вывод о том, что Анк – это синоним искусcтвенного имени Fertor, царя эквикулов, у которых фециалы и были заимствованы[39].
Как известно, наиболее авторитетным гиперкритиком был Э. Пайс[40]. Отдавая должное его эрудиции и остроумию интерпретации античной традиции, В.М. Хвостов деликатно, но решительно возразил против неоправданных реконструкций древнейших событий и явлений путем дупликаций и антиципаций[41].
Итак, при
беглом
взгляде на
русское
источниковедение
XIX – начала XX в.
бросается в
глаза один
неоспоримый
факт: при
любой дозе
критики
источников
сведениям,
касающимся
сакральной и
сакрально-правовой
сферы
отдается
предпочтение.
И в основе
этого всегда
лежит
признание
надежности
жреческих
записей, будь
то книги, отдельные
документы
или фразы.
Именно поэтому
мы
встречаемся
в научной
литературе со
стремлением
выявить и
выделить
жреческую
лексику и
формулы.
MAJAK I.
DOCUMENTI
E FORMULE SACERDOTALI E IL PROBLEMA DI ATTENDIBILITА DELLE FONTI NELLA
SCIENZA RUSSA DEI SS. XIX-INIZIO XX
RIASSUNTO
Nell’articolo si nota che lo studio della vita
sociale e politica di Roma in Russia è iniziato più tardi che in Europa.
Prima si studiavano soltanto lingue classiche. Nel XVIII sec. i russi presero
una vasta conoscenza della letteratura antica e della scienza occidentale. In
questo processo ebbe una grande importanza la fondazione della prima università russa a Mosca
(1755), presso la quale fu formata la cattedra di storia antica. L’inizio del
XIX sec. in Russia fu segnato dall’apertura delle altre università. Gli studiosi russi
passarono dall’accumulazione di conoscenze alle ricerche. In seguito
all’intensificazione degli studi delle fonti in Europa, i russi percepirono
nettamente l’importanza del metodo critico di B.D.Niebuhr. Andava
approfondendosi la conoscenza dei lavori archeologici sul territorio di Roma,
nonché
del materiale epigrafico in pubblicazione nelle edizioni europee e nazionali.
Anche se l’attualitа russa stimolava l’interesse per la storia agraria di
Roma, nella scienza nazionale apparvero le opere fondamentali in cui venne
presa in esame la tradizione antica. Una particolare importanza ebbe la ricerca
di Modestov dedicata all’inizio della letteratura romana (1868). Modestov ha
rilevato il rapporto dello studio delle istituzioni sacre e statali di Roma con
la dipendenza dallo sviluppo delle città latine e sabine. Questa tesi
ora è
confermata con le scoperte archeologiche nel Lazio. Dopo Modestov videro la
luce delle opere speciali dedicate allo studio delle fonti di orientamento ora
niebuhriano, ora schwegleriano. Neppure la scienza russa sfuggì alle tendenze
ipercriticizzanti (Enman). Nel campo dello studio delle antichità giuridico-religiose
vanno notate le opere di Basiner sui ludi secolari e quelle di Kulakovskij. In
generale la scienza russa dell’antichità individuava i dati delle
fonti riguardanti i documenti e le formule sacerdotali come una parte sicura ed
attendibile della tradizione.
[1] Pellegrino.
Andentungen über den ursprünglichen Religionsunterschied der römischen
Patrizier und Plebeier. 1849.
[2] Грановский
Т.Н. Сочинения.
М., 1850. Т. 2; Он
же. Бартольд
Георг Нибур //
Современник.
1850. № 1-2; Он
же. Нибур и
его
сочинения //
Москвитянин.
1852. № 24.
[3] Драгоманов
М.П. Палатинский
холм в Риме
по новейшим
раскопкам (1847-1872) //
ЖМНП. 1873. № 10.
[4] Модестов
В.И. Памятники
царского
периода и
древнейшая надпись
на римском
форуме // ЖМНП.
1900. № 3.
[5]
Модестов В.И. Введение
в римскую
историю. СПб.,
1902. Ч. I; Спб., 1904. Ч. II.
[6] Цветаев
И.В. Италийские
надписи //
ЖМНП. 1882. № 3; 17; 1883. № 11; 12; 1886.
№ 1; 9.
[7] Модестов
В.И. Римская
письменность
в период
царей. Казань,
1868. Он же. Сборник
осских
надписей с
очерком
фонетики,
морфологии и
глоссарием.
Киев, 1876.
[8] Marinetti
A. Iscrizioni archaiche dalla Sabina (Colle del Giglio) // SE. 1984. Vol.
50.
[9] Peruzzi E. Origini
di Roma. Bologna, 1973. Vol. II; Idem. Civiltà greca
nel Lazio preromano. Firenze, 1998.
[10] Bartolini
G., Fischer-Hansen P., Zevi. Scavi e scoperte // SE. 1974. Vol. 45. P.
432-435; Peruzzu E. Civiltа greca... P. 19.
[11] Модестов
В.И. Римская
письменность...
С. 30.
[12] Там же. С. 39
[13] Там же.
С. 42.
[14] Там же.
С. 44
[15] Там же.
С. 59-61.
[16] Там же.
С. 65.
[17] Там же.
С. 80.
[18] Там же.
С. 88-90.
[19] Там же.
С. 100-101.
[20] Там же.
С. 137-138.
[21] Peruzzi
E. Origini di Roma. Bologna, 1973. Vol. II. P. 195; Sini F. Documenti sacerdotali di Roma antica: Libri e commenti.
Sassari, 1983. P. 37, N. 53.
[22] Азаревич
Д. Патриции и
Плебеи:
Историко-юридическое
исследование.
СПб., 1875. Т. I.
[23] Там же.
С. 7.
[24] Базинер
О. Ludi saeculares: Историко-филологическое
исследование.
Варшава, 1901.
[25] Там же.
С. 19.
[26] Радциг
Н.И. Начало
римской
летописи //
Учен. Зап.
Москов. Ун-та.
Отд.
ист.-филол. М., 1904.
Вып. 32.
[27] Там же.
С. 8-10.
[28] Там же.
С. 14.
[29] Там же.
С. 32-38, 135.
[30] Мартынов
Г. О начале
римской
летописи
//Учен. Зап.
Москов. Ун-та.
Отд.
ист.-филол. М., 1907.
Вып. 37.
[31] Там же.
С. 24-26.
[32] Там же.
С. 49.
[33] Кулаковский
Ю.А. Коллегии
в древнем
Риме. Киев, 1882. С. 26.
[34] Кулаковский
Ю.А. О начале
Рима. Киев, 1888. С. 11.
[35] Там же.
С. 23, 34, 36, 136.
[36] Там же.
С. 89-91.
[37] Энман
А. Легенда о
римских
царях. Спб., 1896. С. 15.
[38] Там же.
С. 37-38.
[39] Там же.
С. 179-180.
[40] Pais
E. Storia di Roma. 1899. Vol. I.
[41] Хвостов
В.М. Новый
труд по
критике
римской
традиции. М., 1902.