А. С. КАРЦОВ*

РУССКИЙ ИНСТИТУТ РИМСКОГО ПРАВА ПРИ БЕРЛИНСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ
(1887–1896)

Настоящая статья посвящена одному из моментов становления науки римского права в России, затрагивая вместе с тем малоизвестный аспект русско-германских культурных связей.

I

В марте 1881 г. от бомбы народовольца гибнет Александр II и перед его сыном, взошедшим на колеблющийся трон, встает задача подавления революционного брожения. В частности, необходимо было укротить студенчество, из рядов которого выходили все новые и новые борцы с режимом. Правительство понимало, что сделать это лишь репрессивными средствами удастся едва ли; что радикальный бунт или либеральная оппозиция, террор или скрыто ведущаяся антимонархическая пропаганда будут до тех пор увлекать юношество, пока в нем самом не выработается надежный иммунитет против такого рода настроений. Ключевая роль в этом отношении отводилась содержанию получаемых в стенах высших учебных заведений знаний. Особенное внимание при этом обращалось на высшее юридическое образование. С одной стороны, из лиц, им обладавших, рекрутировалась значительная часть государственного аппарата, а с другой – как раз в рамках различных юридических курсов происходило тесное знакомство с конституционалистскими доктринами, подталкивающими к критическому восприятию самодержавного строя.

В 1885 г. была утверждена программа государственного экзамена, через который были обязаны проходить выпускники юридических учебных заведений для получения диплома. Эти правила резко усилили роль римского права. Правительство рассчитывало, что римско-правовые познания окажут врачующее влияние на формирующееся профессиональное мышление, что они утвердят в сознании будущих юристов представления о ценности незыблемого правопорядка (а соответственно – и о ценности охраняющего такой правопорядок государства); о благотворности постепенного, не терпящего резких скачков развития правовых институтов и норм и т. д. Помимо этих соображений очевидно имело место еще и понимание того, что с распространением судебной реформы на западные окраины империи (Польша, Остзейский край) судьи, получившие образование в русских учебных заведениях, будут сталкиваться с насущной необходимостью принимать решения на основе действовавшего в этих провинциях материального права, во многом зиждущегося на римских нормах.

Меж тем, по верному замечанию русского цивилиста В. М. Нечаева, «несовершенства русского гражданского права, отсутствие практического значения реципированного в Германии римского и связь необходимых преобразований русского гражданского законодательства с общими вопросами русской политической и общественной жизни направляли внимание юристов… в сторону вопросов de lege ferenda гораздо более, чем в сторону учения de lege lata. Такое настроение цивилистической литературы еще более усиливало в молодых юристах интерес к социально-политическим наукам, который, в силу условий русской жизни, и без того был велик. Приток новых ученых сил к изучению римского и гражданского права, вследствие этого, уменьшился. Ко времени введения в действие нового университетского устава, чрезвычайно расширившего изучение догматики римского и русского права, не оказалось в наличности достаточного количества ученых сил»[1].

Итак, увеличение часов, отводимых на изучение романистических дисциплин, выявило острую нехватку преподавательских сил. Сохранение прежнего способа их подготовки – оставление одного-двух наиболее способных выпускников при кафедре с последующим более чем пятилетним приготовлением к лекторской деятельности – грозило сорвать выполнение нового учебного плана, который требовал снабдить за ограниченный временной отрезок все юридические заведения преподавателями римского права. При этом скорость их подготовки, с учетом всей важности миссии, уготавливаемой этому предмету, никак не могла достигаться за счет какого-либо понижения их квалификационного уровня.

В поисках выхода обратились к опыту царствования Николая I – николаевская эпоха, как в целом, так и в своих отдельных чертах, пользовалась особенным почтением со стороны идеологов и практиков консервативного курса 80-х гг. XIX в. и непосредственно Александра III. Тогда, полвека тому назад несколько молодых юристов были отправлены в Германию на учебу у светил тогдашней немецкой юриспруденции, в том числе и у профессора римского права Берлинского университета Савиньи. Теперь у Министерства народного просвещения созрел план направить в Берлинский же университет тех, кто недавно окончил высшие учебные заведения (по общему правилу – юридические, в порядке исключения – историко-филологические по классическому отделению) и обладает очевидным образом выраженными наклонностями к занятиям римским правом, для окончательного приготовления в качестве лекторов. Однако в отличие от 30-х гг. предполагалось, во-первых, сосредоточиться исключительно на римском праве, а во-вторых, не ограничиваясь единовременной отправкой одной группы, поставить дело на регулярную основу. Надо сказать, что на тот момент у министерства уже имелся ориентир, касающийся организационного устройства подобного рода заведений: при Лейпцигском университете уже действовал Институт, готовящий для России преподавателей классической филологии.

Перед тем как обратиться к царю за соответствующим разрешением, министр И. Д. Делянов проконсультировался с М. Н. Катковым, крупнейшим идеологом пореформенного консерватизма[2]. После того как тот, глубоко веря в охранительное значение римского права как учебной дисциплины, полностью одобрил проект, министр вышел с докладом к самому Александру III. В нем И. Д. Делянов, сам будучи юристом по образованию, указывал на два момента, определяющие значимость римского права для русских университетов. Во-первых, на его примере изучаются закономерности исторической эволюции права. Во-вторых, римское право не утратило своей практической полезности и до сих пор «служит школой для посвящающих себя судебному поприщу». Все это обусловило римскому праву «первенствующее значение между предметами юридического факультета» и то, что оно, «как в своей истории, так и в своей системе, стало отныне основным требованием испытания будущих наших юристов и должно занимать обширное место в преподавании наших юридических факультетов, как то с давних пор существует во всем образованном мире». Наконец, Делянов высказывал надежду, что такое усиленное изучение римского права «при близком знакомстве с приемами и методами научной его выработки может наиболее оживить и подвинуть вперед науку русского права».

Однако, «к прискорбию, этому основному предмету юридического образования, у нас доселе не придавалось должного значения», отчего «университеты наши страдают ныне недостатком преподавательских сил по кафедре римского права, имея не более одного профессора по этому важнейшему предмету», и «представляется мало надежды, чтобы наши университеты могли собственными средствами привести эту важную часть преподавания в надлежащий вид, приготовляя для себя достаточное число вполне достойных преподавателей».

После такого вступления министр подводит к главному: «Я возымел мысль о необходимости обратиться в этом случае к содействию одного из иностранных университетов, а именно Берлинского, как имеющего наибольшие силы по этой части, причем трое из ординарных профессоров римского права в этом университете – Дернбург, Экк и Пернис – изъявили согласие принять под свое ближайшее руководство тех молодых людей, которые по окончании курса наших университетов по юридическому факультету и отчасти по историко-филологическому, были бы избраны министерством просвещения для приготовления к профессорскому званию по римскому праву»[3]. Аргументация показалась царю убедительной, согласие было получено.

Указом от 15 ноября 1886 г. учреждались Временные курсы по римскому праву (в дальнейшем получившие название Института римского права при Берлинском университете). Этому заведению было суждено просуществовать более десяти лет и воспитать целую плеяду романистов и цивилистов, оставивших заметный след в русской науке[4].

С русской стороны руководство деятельностью Института приняли на себя два человека. За административно-финансовую сторону отвечал товарищ министра народного просвещения, директор Департамента министерства Николай Милиевич Аничков. Содержательную часть обучения (учебные планы, состав слушателей, переписка с берлинскими профессорами) курировал председатель Ученого комитета министерства А. И. Георгиевский. Этот принадлежащий к кружку М. Н. Каткова человек стяжал себе репутацию ревностного сторонника классической модели образования. В 70-е гг. именно Георгиевский был одним из двигателей выдержанной в соответствующем духе гимназической реформы.

Профессорам были определены довольно высокие оклады. Так, Э. Экк получал 6 тыс. марок в год (правда, сюда входила и оплата его административных трудов на посту директора Института). Слушателям же была назначена стипендия в 150 марок. Суммы этой, как выяснилось, хватало с трудом. Как сообщалось в докладе министра народного просвещения царю, «вследствие недостаточности средств некоторые из стипендиатов вынуждены давать уроки по русскому языку, что отвлекает их от прямых занятий», а потому было бы желательно увеличить размер стипендии до 225 марок в месяц. Зная нелюбовь Александра III к тратам за счет казны, Делянов пояснял, что «расход можно отнести на сбережения от Лейпцигского русского филологического института, подлежащего в 1890 г. окончательному закрытию»[5]. Стипендия была повышена. Помимо того некоторым слушателям Института министерство дозволило сохранить стипендию, получаемую в командировавших их университетах[6].

С просьбой подыскать самые подходящие кандидатуры обратились к наиболее авторитетным на ту пору русским романистам и цивилистам. Так, проф. Н. А. Кремлев и Г. Ф. Дормидонтов из Казанского университета рекомендовали С. П. Никонова и Н. Колотинского[7]. Попечитель Казанского округа писал, ссылаясь на их мнение, в Петербург: «Николаю Колотинскому, удостоенному золотой медалью за сочинение “О поручительстве”, было бы полезно отправиться для усовершенствования его познаний за границу», «при неимении у него на то собственных средств, таковые могли бы быть ему предоставлены всего удобнее отправлением его на казенный счет в учрежденную в Берлине Министерством народного просвещения семинарию»[8].

Профессор О. Мейков из Дерптского университета рекомендовал В. Зеелера, П. Соколовского и Б. Фрезе. Проф. Н. Л. Дювернуа из Петербургского университета – Д. Д. Гримма.

Л. Б. Дорн из имп. Училища Правоведения (С.-Петербург) выдвинул кандидатуру В. А. Юшкевича. При этом Дорн останавливается на условиях, которые являются, по его мнению, необходимыми для успешных занятий римским правом. В этом отношении к общеобразовательному гимназическому курсу необходимо, утверждает Дорн, «основательное знание древних языков, а равно новейших, французского и немецкого, а кроме того солидные познания по древней истории». Что касается специального юридического курса, то тут должно быть «сосредоточение занятий более на гражданско-правовых дисциплинах и преимущественно на римском праве», а также «особенное призвание и любовь к этому предмету, основанные на сознании величия бессмертных творений римских юристов». Бывший проф. В. А. Юшкевича свидетельствовал, что тот удовлетворяет указанным требованиям, о чем, добавляет Дорн, «может подтвердить и знающий его как ученика сенатор С. В. Пахман», крупнейший русский цивилист[9].

Спустя два года проф. Дорна вновь просят приискать достойного кандидата. Но на этот раз Дорн оказывается не в состоянии кого-либо порекомендовать, ибо «из четырех лиц, подвергшихся в последнее время экзамену по римскому праву для получения степени магистра гражданского права, одного юридический факультет СПбУ имеет в виду для командировки за границу с целью специальных занятий по византийскому праву; остальные же, желающие посвятить себя общему гражданскому праву, должны еще окончить магистерский экзамен по гражданскому праву и судопроизводству». Однако, говорит Л. Б. Дорн, «питаю надежду, что в будущем году буду в состоянии представить кандидатуру для специальных занятий по римскому праву, так как в нынешнем году юридическим факультетом для соискания награды была задана тема по римскому праву (obligatio naturalis), успешная обработка которой выяснит, кто из молодых людей обладает качествами, необходимыми для занятий по римскому праву, подобно тому, как нынешние профессора Азаревич и Ефимов были оставлены при университете вследствие награждения их золотыми медалями за сочинение по темам, заданным юридическим факультетом по римскому праву»[10].

Охотно поделился своими мыслями насчет требований, которым должны отвечать оставляемые для подготовки к профессорскому званию по римскому праву, и проф. Энгельман[11]. Наконец, проф. И. Табашников из Новороссийского университета (Одесса) рекомендовал М. Я. Пергамента[12].

II

Вместе с тем часть академических кругов с заметной холодностью отнеслась к затеянному министерством предприятию. Причем проявления наибольшей недоброжелательности обнаруживались именно в крупнейших университетских центрах империи. «Журнал гражданского и уголовного права», фактически являвшийся органом Юридического общества при Санкт-Петербургском университете, всего один раз затронул на своих страницах деятельность Института. Воспроизведению статьи о нем из «Московских ведомостей» было предпослано: «Читатели нашего журнала вполне с законным изумлением прочтут следующие строки». Перепечатку завершало редакционное примечание: «Со своей стороны мы затрудняемся представить себе, в чем может заключаться оправдание делаемой правительством затрате и какие полезные результаты для русской науки и судебной практики может дать эта мера»[13].

Что касается Киевского университета, то подобный же подход довольно очевидно выявила история с командированием Л. И. Петражицкого. В отчете по итогам проведения выпускных экзаменов в Киевском университете в 1890 г. отдельно отмечалось: «На экзаменах был и г. Петражицкий, ответ которого особенно отличался своими достоинствами. …Еще на студенческой скамье он успел сделать важный вклад в русскую переводную юридическую литературу, издавши в свет переведенный им с немецкого известный учебник римского права Барона “Система римского права”. Имею честь просить Вас ходатайствовать перед г. Министром о командировке г. Петражицкого для ученых занятий на казенный счет»[14]. И. Д. Делянов наложил на ходатайство следующую резолюцию: «Командировать, если позволят средства университета». В конечном счете было решено предоставлять на протяжении двух лет Л. И. Петражицкому из сумм министерства выплаты в размере 1500 рублей в год.

Однако в августе того же года попечитель Киевского округа сообщал в министерство: «Предложением от 2 июня 1890 г. министерство уведомило о командировании за границу с ученой целью выслушавшего курс юридических наук Петражицкого. Однако относительно инструкции для научных его занятий не было сделано никаких указаний. Ввиду чего декан юридического факультета согласно заявлению проф. Л. Н. Казанцева и П. П. Цитовича просит меня представить в министерство соображения относительно инструкции. Во-первых, основанием для таковой могло бы служить командирование г. Петражицкого на 1-й год или на 3 первых семестра в Гейдельберг или Геттинген для занятий по римскому и гражданскому праву преимущественно под руководством проф. Беккера, Шредера и Регельсбергера. На 2-й год или последний семестр – отправить в Париж или другой французский юридический факультет. Во-вторых, план для занятий в Гейдельберге или Геттингене может быть лучше всего указан упомянутыми выше профессорами. В-третьих, необходимо иметь указания министерства, куда и в какие сроки г. Петражицкий должен представить отчет о своих научных занятиях и где он должен подписать обязательство о службе за пользование командировочным пособием»[15].

Окончательный вариант инструкции, которой предлагалось руководствоваться Петражицкому, появился лишь в октябре. Ее составитель проф. Л. Н. Казанцев находил, что поскольку командировка осуществляется «для приготовления к магистерскому экзамену по римскому праву и вообще отделу цивилистических наук», постольку стипендиат «должен посвятить главное внимание более подробному, основательному и точному изучению римского права и ознакомиться со способами преподавания его, а также с практическими занятиями по этому предмету, и вместе с тем со способами преподавания и практическими занятиями по прусскому и французскому гражданскому праву, общегерманскому и французскому гражданскому процессу и торговому праву». Как легко можно убедиться из приводимой ниже выдержки, киевский профессор явно не одобрял сосредоточенность обучения всецело на Берлинском университете и всецело на римском праве. «В зимний семестр г. Петражицкий мог бы заниматься в Гейдельберге, у профессоров Беккера и Карлова. В летнем же семестре ему следовало бы обучаться в Берлине, у проф. Дернбурга и Перниса по римскому праву, а также выслушать курс прусского гражданского права у Дернбурга и торгового права у Гольдшмидта. На следующий зимний семестр г. Петражицкий должен поехать в Геттинген для ознакомления с методом преподавания и ведения практических занятий проф. Герингом. На следующий летний семестр г. Петражицкий должен поехать во Францию для ознакомления с постановкой преподавания римского права в тамошних школах и для изучения французского гражданского права в L’Ecole de droit в Париже»[16]. Инструкция прошла через Ученый комитет, который объяснял свое согласие тем, что «стипендиат таким образом сможет ознакомиться с той наукой, без изучения которой ни о каком юридическом образовании не может быть и речи, и, кроме того, может получить в то же время довольно основательные сведения в сродных с римским правом дисциплинах». Однако последнее слово принадлежало министру, а ему не могло понравиться такое пренебрежение приоритетностью Русского института. Поэтому он предписывает Петражицкому начать свою командировку с Берлина, причем оставаться там не на один семестр, а по меньшей мере два семестра под благосклонным руководством директоров нашего Института Дернбурга, Экка и Перниса[17]. Между тем Петражицкий, не дожидаясь утверждения инструкции, выехал в Германию и отзанимался в течение первого семестра в Гейдельберге у проф. Беккера. Получив наконец министерскую инструкцию, он отправился в Берлин, где выяснилось, что дирекция Института не имела относительно него никаких указаний из Петербурга, а потому, как пишет Петражицкий, «затруднялась допустить меня к занятиям в Институте ввиду отсутствия специального уполномочия на это. Проф. Экк обратился с вопросом в министерство и, конечно, получил ответ в благоприятном для меня смысле. Но в промежуточное время я руководством профессоров Института пользоваться не мог. Так что значительная часть семестра была в этом отношении для меня потеряна»[18].

Наиболее внятно недовольство политикой министерства в данном вопросе выразил проф. Н. П. Боголепов (Московский университет). Поначалу Н. П. Боголепов избавлялся от приходящих из Петербурга запросов рекомендацией не тех выпускников, которых он приберегал для кафедры римского права, а иных, которых он не числил в узком смысле своими учениками, за которыми не признавал особенных романистических способностей, а потому не питал в их отношении каких-либо видов по оставлению при университете. В своем отзыве о Е. В. Пассеке, первым из москвичей попавшем в Берлинский институт, Боголепов прямо пишет о том, что тот «во время прохождения университетского курса римским правом специально не занимался, занимаясь гражданским и торговым правом. А потому еще не обрел навыка в обращении с источниками»[19].

Между тем министерство продолжало требовать подыскания все новых и новых кандидатов. Когда стало ясно, что речь идет не о единичных случаях, а о целой системе, грозящей в недалекой перспективе вытеснить ту систему последипломной романистической подготовки, в становление которой Боголепов вложил всю душу, он направляет на имя И. Д. Делянова письмо. Все это послание пронизано тревогой, испытывавшейся частью русской профессуры, видевшей в ученичестве молодых русских юристов у берлинских наставников скорее зло, чем благо. Боголепов доказывает, что в Московском университете налажена подготовка романистов высшей квалификации. Более того, по своей разносторонности и фундаментальности она далеко превосходит берлинскую систему. «Кандидат, оставляемый при Университете для приготовления по римскому праву, должен приготовиться к экзамену на степень магистра гражданского права. Для этой цели он должен изучить не только историю и догму римского права на основании первоисточников, но и приобрести основательные знания по русскому гражданскому праву и по одному из современных гражданских прав (германскому или французскому) и их истории, по гражданскому судопроизводству и по торговому праву». Такой спектр, не исчерпывающийся одними романистическими дисциплинами, поясняет Боголепов, обусловлен «не только формально предписанными правилами об испытаниях на ученые степени, но и интересами дела». Ведь «сосредоточить человека на одном только римском праве значило бы обречь будущего профессора на такой узкий горизонт, при котором он не получил бы правильного представления и о самом римском праве». Да, отечественная система длительнее немецкой. Боголепов не скрывает, что молодые люди, оставленные при Московском университете, «употребляют от 3 до 4 лет и тогда только приступают к магистерскому экзамену; затем на магистерскую диссертацию они употребляют не менее двух лет, нередко гораздо более», зато после «такой 5–6-летней подготовки им можно без опасения предоставить преподавание науки гражданского права». Всего этого лишены слушатели Института. На взгляд Боголепова, тот, кто исполнит добросовестно его программу, «может приобрести солидное, но элементарное знание римского права и притом – только римского права; выражаясь конкретно, он будет приготовлен так, как бывает приготовлен хороший немецкий студент, занимавшийся усердно в течении своих 6 семестров. Занятия Берлинского семинария тянутся нормально 2 года, в течение которых он должен написать диссертацию, по сравнению с магистрантом, приготовленным по нашей программе, ему нужно еще много учиться, чтобы быть в состоянии преподавать в высшей школе науку частного права». Конечно, считает нужным оговориться Боголепов, «я не могу судить о потребностях других университетов в преподавателях римского права, может быть, они не успели подготовить надлежащим образом своих магистрантов и в таком случае молодой человек с элементарной подготовкой будет небесполезен для преподавания римского права». Собственно же Московский университет не испытывает ровно никакой нужды в немецких опорках. Он не только обеспечивает себя сам романистами и цивилистами, но и снабжает ими другие учебные заведения. В качестве одного из близких по времени примеров Боголепов указывает на питомцев университета В. М. Нечаева и В. Ф. Дерюжинского, ставших соответственно приват-доцентами Новороссийского университета (Одесса) и Военно-юридической академии (Петербург). Что касается непосредственно римского права, то Боголепова вполне устраивает существующая ситуация, когда кроме штатного профессора на кафедре имеются еще два приват-доцента, с подготовкой которых к профессорскому званию факультет вполне справляется самостоятельно. Это «гг. Гусаков и Доробец, недавно отлично выдержавший магистерский экзамен и приготовивший с большим успехом пробные лекции».

По мнению Боголепова, Институт способен серьезно повредить становящейся школе русской романистики, средоточием которой тот склонен считать Московский университет. У нас, не без гордости пишет он, с 1870-х гг. «идет постоянная работа над магистерскими программами, которая проверяется при руководстве молодыми людьми, готовящимися к магистерскому экзамену. Относительно целей, поставляемых магистранту, и приемов, которые он должен употреблять при занятиях римским правом, завязалась традиция, без которой не может зародиться и развиться самостоятельная школа русских романистов. Хороши или дурны наши магистранты и выработанные у нас приемы подготовления их – это покажут ближайшие годы. Но, во всяком случае, факультет наш сделал необходимые шаги для создания постоянного рассадника романистов: выяснив цели и приемы подготовки, он в течение нескольких лет привлек к занятиям римским правом целый ряд молодых людей, из которых некоторые уже выдержали магистерский экзамен, а другие готовятся к нему». Поэтому Боголепова крайне тревожит посуленное питомцам Института первоочередное назначение на кафедры. Конкуренция, которая разыграется в таком случае между претендентами, воротившимися из Германии, и теми, кто прошел «домашнюю» подготовку, будучи явно неравной, подкосит под корень русскую романистическую школу, только-только начавшую давать первые всходы. «Если преподавание римского права в нашем университете будет поручаться молодым людям, приготовленным в Берлине, наш собственный рассадник неизбежно иссякает, ибо едва ли найдутся охотники работать по 5–6 лет для того, чтобы видеть, как их сверстники после двух лет пребывания в Берлине займут эти самые места, на которые они рассчитывали, оставаясь при университете. При таких условиях мы никогда не выйдем из необходимости приготовлять профессоров римского права исключительно за границей». Свое письмо, ставшее по сути программным выступлением против закордонного приготовления русских романистов, Боголепов завершает словами, не оставляющими места для компромисса: «Еще раз прибегаю к снисходительности Вашего сиятельства, если бы Вы нашли неуместным выражение моих взглядов по вопросу, о котором я не был спрошен. Я руководился интересом дела, которому посвящена моя служба»[20].

Пришедшее из Москвы письмо министра обескуражило. Ему не часто приходилось сталкиваться с проявлениями такой прямоты суждений у чиновников Министерства народного просвещения (каковыми являлись и университетские профессора), связанных представлениями о должностной субординации. По просьбе И. Д. Делянова о Боголепове наводятся справки, которые дают следующую характеристику: «Суров, резок, но справедлив»[21]. С другой стороны, письмо Боголепова пересылается А. И. Георгиевскому. Последний, уязвленный неприкрытыми нападками московского профессора на свое детище, подает министру записку, где по пунктам опровергает все соображения Боголепова[22]. Отголоски этой пламенной отповеди, обращенной как к тем, кто не понимает великого значения римского права вообще, так и к тем, кто враждебен обучению русских юристов у немецких пандектистов, слышатся и в письме, адресованном И. Д. Деляновым Боголепову. После разъяснения неверности позиции, занятой тем в отношении Института, Делянов не без скрытого ехидства любопытствует: каково же содержание лекций самого Боголепова, если он считает московскую подготовку по меньшей мере равноценной берлинской[23]. Боголепов, послав в ответ на изъявленное министром желание свой курс лекций по римскому праву, понял вместе с тем, что высшее начальство он ни в чем не разубедил и что кого-то из своих учеников посылать в Германию все же придется[24].

Но и в сложившейся обстановке Боголепов и поддерживавшее его руководство Московского учебного округа не собирались сдаваться. Это показывает история с командировкой одного из учеников Боголепова, приват-доцента Н. Доробца. С подачи Боголепова попечитель округа граф П. Капнист взялся уговорить министерство о предоставлении Доробцу свободного посещения берлинских лекций, а также права не ограничивать свою стажировку только Берлином[25]. Поначалу министерство согласилось только на первое из требований. Но, разумеется, у профессоров Института, привыкших к единообразию требований в том, что касается соблюдения учебной дисциплины, такая привилегированность положения одного из слушателей никак не могла встретить понимания. Проблема Доробца часто всплывает в переписке директора Института Э. Экка с его русским куратором – А. И. Георгиевским, а также в сообщениях, отсылавшихся Георгиевским министру[26]. Напротив, Капнист и Боголепов, успевший стать к тому времени ректором Московского университета, прикрывали Доробца, доказывая министерству, что разговор должен вестись вовсе не о преднамеренном игнорировании им занятий в Институте, а о том, что в Берлин послан «не ученик, а университетский преподаватель», который волен выстраивать для себя ту схему совершенствования своих знаний и навыков, которую найдет наиболее предпочтительной[27]. Столкнувшись со столь упорным сопротивлением, министерство, в конечном счете, капитулировало и по второму требованию, удовлетворив просьбу Н. Доробца о прослушивании лекций в других университетах, в том числе в Парижском[28].

В случае с другим учеником Боголепова, С. Сабининым, дело не дошло даже до отъезда. Хотя Сабинин уже был рекомендован, и имелась даже инструкция для его занятий по римскому праву за рубежом, но отправление все откладывалось. В марте же 1893 г. попечитель Московского учебного округа гр. П. Капнист шлет в Петербург донесение с просьбой «отложить командировку С. Сабинина в Русский институт в Берлине, ибо в настоящее время это совершенно расстроило бы его подготовку к магистерскому экзамену»[29]. В итоге Сабинин так и не предстал перед Экком и Дернбургом. Точно так же заглохло дело о командировании в Берлин еще одного ученика Боголепова, Вольмана[30].

В отличие от Московского университета, киевские профессора до поры до времени воздерживались как от открытых манифестаций, направленных против Института, так и от его ползучего бойкота. Без затруднений были отправлены в Берлин выпускники Университета св. Владимира А. М. Гуляев, К. К. Дыновский и И. А. Покровский[31]. Но, как показали последующие события, то было скорее выжидание, чем примирение. Когда первая партия «берлинцев» стала возвращаться в Россию и приступила к сдаче магистерского экзамена, то М. Я. Гребенников, державший такой экзамен в Киеве, потерпел в этом полное фиаско. В письме к А. И. Георгиевскому он объяснял произошедшее тем, что профессор римского права видит в нем будущего соперника, и вообще тем, что «питомцев Берлинского института недолюбливают»[32]. Затем Гребенников обратился в министерство с жалобой на допущенные пристрастными экзаменаторами «сотни недостойных придирок», на их «сомнения в том, что за границей признано высшими авторитетами бесспорно верным», ввиду чего просил о разрешении пересдачи экзамена в другом университете[33]. Перед Деляновым возникала дилемма: идти или не идти навстречу Гребенникову. При этом выбор первого означал бы открытое противопоставление себя такому крупнейшему университету, каким являлся Университет св. Владимира (тем самым также подливалось бы масло в огонь московской оппозиции, предводимой Боголеповым). Но подлинно восточное хитроумие министра народного просвещения недаром превратилось в притчу во языцех. Беря в расчет, что Гребенников и в Берлине не показывал выдающихся результатов, Делянов отсылает представленную им в экзаменационную комиссию письменную работу (рукопись вступительной лекции «Культурно-историческое значение римского права») на экспертизу к… Боголепову. Замысел оправдал себя на славу. Из Москвы не заставил себя ждать исполненный сокрушительной критики отзыв[34]. На нем была начертана министерская резолюция: «Не может быть допущен в приват-доценты», и больше того, в своем письме попечителю Киевского учебного округа И. Д. Делянов воспроизводил целые пассажи из отзыва, данного Боголеповым о Гребенникове[35]. Отныне мало кто мог упрекнуть министерство в слепой пристрастности к питомцам существующего где-то на чужбине заведения и игнорировании мнения заслуженных деятелей русской науки, положивших жизнь на алтарь отечественного просвещения.

Того, кому выпало стать жертвой, принесенной врагам Института, не выручили даже хлопоты такого влиятельного сановника, как гр. А. А. Бобринский. По поручению Делянова его заместитель кн. Волконский направил сиятельному ходатаю помеченное грифом «Конфиденциально» письмо. В нем приводилась причина невозможности удовлетворения просьбы, очевидно выводившая из-под удара министерство, – разъяснялось, что Гребенников был «признан неспособным берлинскими профессорами»[36].

На выпускников Института, как можно догадаться, весть о провале М. Гребенникова произвела не самое приятное впечатление. Так, В. А. Юшкевич, незадолго до этого ходатайствовавший о допуске к сдаче магистерского экзамена при Университете св. Владимира, теперь горячо просит министра подвергнуть его магистерскому испытанию в другом университете, а не в Киевском[37]. И это при том, что, в отличие от Санкт-Петербургского университета, Киевский университет был готов экзаменовать Юшкевича, который окончил Училище Правоведения и потому не мог получить степени кандидата прав, – сразу на магистра. Эту степень имели возможность получать только универсанты, причем даже те из них, кто, окончив курс не юридического, а историко-филологического факультета (как, например, А. М. Гуляев), затем сдали экзамен и написали требующееся на степень кандидата прав сочинение.

III

Берлинский Институт по роду своей деятельности стоял вдалеке от тех злободневных проблем, которые в своей совокупности характеризовали внутриполитическую обстановку Российской империи конца XIX в. Но, невзирая на это, и даже вопреки территориальной удаленности от России, в истории Института выпукло обозначились по крайней мере два непростых для империи вопроса – остзейский и польский.

Среди слушателей Института был весьма значителен удельный вес выходцев из Остзейского края, закончивших Дерптский университет. И это понятно: немецкая языковая среда была для них родной, да и к изучению римского права ввиду давних традиций дерптской университетской романистики они были подготовлены лучше других. Однако по окончании ими Института вырисовывалась гротескная картина того, как русские подданные, посланные из России в целях лучшей подготовки к преподаванию в русских же учебных заведениях, получив эту подготовку, оказываются неспособными приступить к выполнению своих обязанностей по причине слабого знакомства с русским языком. В министерство поступили ходатайства Вильгельма фон Зеелера и Фердинанда Тилля об освобождении их по крайней мере на один семестр от преподавания, ибо, окончив и гимназию, и университет с обучением на немецком языке, они «еще недостаточно хорошо знают русский язык». Это прошение было поддержано проф. Э. Экком[38]. Можно понять, что известие о лингвистических проблемах, нежданно вскрывшихся у без пяти минут лекторов российских университетов, вызвало у куратора Института не слишком радостные чувства. Но делать нечего, и вот А. И. Георгиевский пишет министру: «К сожалению, кандидаты фон Зеелер, Соколовский и Тилль, как получившие образование в учебных заведениях с немецким языком, не имели возможности настолько основательно усвоить себе русский язык, чтобы без затруднения вести на нем преподавание. Ввиду этого они просят отсрочки. Я предлагаю их зачислить в штат министерства, но в течение семестра разрешить осуществлять им практические занятия русским языком под моим руководством. Для этих занятий их надо прикрепить в качестве вольнослушателей к Санкт-Петербургскому университету с дозволением беспрепятственно слушать лекции по юридическому факультету». Как выяснилось, запрошенного срока хватило только П. Е. Соколовскому, а относительно двух других остзейцев Георгиевскому пришлось ходатайствовать о продлении их обучения русскому языку еще на семестр[39].

Боязнь подобных происшествий, отбрасывающих – в особенности на фоне набирающей обороты политики русификации Остзейского края и вообще борьбы с немецким культурным засильем – тень на саму идею Института, заставила А. И. Георгиевского впредь быть куда осторожнее. И когда маститый дерптский проф. И. Е. Энгельман стал рекомендовать для отправки в Берлин своего бывшего студента А. И. Фуфаева, то, невзирая на то, что эта рекомендация была подкреплена положительным отзывом проф. В. фон Голанда о кандидатской диссертации соискателя, А. И. Георгиевский шлет в министерство письмо, где высказывает опасение, что Фуфаев недостаточно владеет русским языком[40]. Было отдано распоряжение подвергнуть соискателя испытаниям по русскому языку. Их итоги оправдали дурные предчувствия председателя Ученого комитета. Как доносил попечитель Дерптского учебного округа, «письменная работа г. Фуфаева служит неоспоримым доказательством того, что русский человек в немецкой среде совсем забыл свой родной язык. Она же может служить и общей иллюстрацией отношения дерптских студентов к русскому языку. О командировании г. Фуфаева в Русский институт, как я полагаю, не может быть и речи»[41].

С польским же вопросом оказалось соединенным происшествие, связанное с именем слушателя Института, поляка Фомы (Тадеуша) Семирадского. В 1880 г. он окончил курс в Лейпцигской филологической семинарии и до отправки в Берлин служил учителем древних языков в гимназии. Несмотря на то, что к углубленному изучению римского права он решился приступить уже в солидном возрасте, Семирадский с успехом овладевал романистическими знаниями. Об этом можно судить по письму, посланному им И. Д. Делянову и содержащему просьбу опубликовать в Журнале министерства народного просвещения его труд о значении ratihabitio в «Дигестах», причем делалась ссылка на то, что эту работу «удостоил благосклонным отзывом проф. Пернис». Министр распорядился «попросить Лудольфа Борисовича (проф. Л. Б. Дорн. – А. К.) посмотреть и высказать мнение о научных достоинствах»[42]. Однако до этого дело не дошло, ибо вскорости от товарища министра внутренних дел Н. И. Шебеко поступило уведомление, что «Фома Семирадский принадлежит к составу действующего в Берлине преступного кружка польской молодежи»[43]. И. Д. Делянов поручает срочно «снестись с генеральным консулом и выяснить, какие имеются сведения насчет политической благонадежности Семирадского». Спустя непродолжительное время из МВД, помеченное грифом «Секретно», приходит новое сообщение: «Фома Семирадский содержится под стражей в 10-м павильоне Варшавской крепости». Заботы министерского начальства обращаются на то, чтобы не позволить делу Семирадского скомпрометировать Институт. «Надо теперь исключить из числа слушателей в Берлине и сообщить Георгиевскому. Кто его рекомендовал? Я совершенно его не знаю и никогда его не видел», – была резолюция директора Департамента Н. М. Аничкова[44]. И все же в МВД посылается еще одно письмо теперь уже под грифом «Совершенно секретно». В нем И. Д. Делянов просит ответить: «В чем именно обвиняется Фома Семирадский?»[45] В пришедшем ответе, с пометкой «Конфиденциально», рассказывалось, что в 1889–1890 гг. в Берлине «существовал тайный кружок польской молодежи, имевший целью подготовлять политических деятелей с польским социал-демократическим направлением. Этот кружок собирался на квартире у Семирадского, считавшегося его главой, и здесь члены кружка занимались чтением рефератов социально-демократического характера. Кружок имел правильные сношения с центральным кружком, причем эти сношения велись через посредничество Семирадского, который занимался также сбором денежных пожертвований на нужды кружка»[46]. После получения таких разъяснений Фома Семирадский был исключен «ввиду политической неблагонадежности из числа командированных лиц с воспрещением ему педагогической деятельности».

Впоследствии же, как только вновь поднимался вопрос о командировании в Берлин того или иного лица польского происхождения и даже католического исповедания, то министерство, не желая более искушать судьбу, уклонялось от положительного решения. Так, когда попечитель Дерптского учебного округа рекомендовал некоего Виджгу, то вследствие высказанных сомнений относительно риска «брать его как католика после истории с Семирадским» эта кандидатура в итоге была признана нежелательной[47]. Спустя некоторое время просит о своей отправке в Институт К. В. Корвин-Пиотровский, упирая при этом на свою патриотическую деятельность (издание на свой счет брошюры о короновании Александра III, членство в возглавляемом братом царя вел. кн. Сергеем Александровичем Палестинском обществе и т. д.)[48]. Но А. И. Георгиевский, бдительно изучив биографию соискателя, предостерегает министра от удовлетворения просьбы поляка-католика. На письме Георгиевского И. Д. Делянов ставит резолюцию: «Отказать, не подавая надежды на будущее»[49]. На повторном же и последнем прошении Корвин-Пиотровского, где тот соглашался ехать в Берлин «своекоштным воспитанником» (не понимая, что такая настойчивая тяга к знаниям со стороны 40-летнего поляка, к тому же окончившего гимназию в Австрии, не могла не показаться петербургским чиновникам подозрительной), И. Д. Деляновым было начертано: «Теперь уже поздно. Институт подлежит закрытию»[50].

Всего Институт удалось окончить двум полякам – Л. И. Петражицкому и В. А. Юшкевичу. «Профессора находят, что я сделал в это время значительные успехи, но считают полезным для завершения моего юридического образования, чтобы я остался в Берлине по крайней мере еще на один год. Я вполне согласен с их мнением, тем более, что я начал письменную работу, которая потребует не менее года труда и даст мне возможность представить по возвращении магистерскую диссертацию. Для письменной работы и для приобретения вообще выдержки в научных трудах руководство профессоров семинарии и особенно любезная помощь проф. Экка чрезвычайно для меня полезна», – писал Петражицкий в Петербург, прося продлить пребывание в Берлине на год[51]. Но и этого срока оказалось мало, и Петражицкий уговаривает министерство прибавить к командировке еще один год. «В прошлом году я издал книгу, в которой помещены исследования о некоторых специальных вопросах из области учения гражданского права о доходах. Важнейшие результаты моих исследований вместе с весьма лестным отзывом о них помещены проф. Дернбургом в новом издании его Пандектов еще до напечатания моей книги. С неменьшей похвалой отнеслись к моим трудам критики, появившиеся после издания книг в научных журналах. Причина успеха моих специальных исследований заключается, по моему убеждению, в том, что мне удалось найти общую теорию доходов, более правильную, нежели та, которая до сих пор принята в науке. Поэтому я занимался в последнее время исследованием о теории доходов вообще, чтобы развить и применить к частностям мою точку зрения. Все труды я предполагал издать в двух томах. Первый том уже готов к печати и находится теперь в руках профессоров семинарии, которые отзываются о прочитанном с полным одобрением. Для второго тома я уже собрал и в значительной части обработал относящиеся туда научные материалы. Ввиду особенно благоприятных условий для научного исследования под руководством и с помощью профессоров семинарии и ввиду вреда, который произошел бы от прерывания в половине важного и обширного научного предприятия, Дернбург, Экк и Пернице единогласно и настоятельно советовали мне обратиться с вышеизложенной просьбой к Вашему Сиятельству и сами приложили собственные ходатайства и доказательства верности изложенных данных к отчету об успехах вверенного их руководству научного учреждения»[52]. В целом Петражицкий пробыл в Берлине около трех лет. По возвращении в Россию он становится приват-доцентом, а затем профессором юридического факультета Санкт-Петербургского университета, где и остается вплоть до своего отъезда в Варшаву в 1917 г.

От всех других слушателей Института В. А. Юшкевича отличало то, что он закончил не университет, а привилегированное Училище Правоведения. Правоведы выпускались из стен Училища с большим чином (относительно присваивавшегося универсантам), однако без присвоения им ученой степени кандидата прав, поскольку они предназначались не к научно-преподавательской стезе, а к практической работе на ниве юстиции. Это обстоятельство, подкрепленное неприязнью, подспудно присутствовавшей в отношении универсантов к правоведам, а также польским происхождением Юшкевича, подвело его при последующем за окончанием Института устройстве. Первоначально В. А. Юшкевича предполагали определить в Дерптский университет. Однако проф. О. Мейков, много десятилетий занимавший кафедру римского права в этом университете, а также неоднократно избиравшийся его ректором, направляет министру письмо. Он предлагает в связи с намечающимся переводом Д. Д. Гримма (доводившегося, между прочим, Мейкову племянником) в Петербург, в Училище Правоведения, назначить взамен его Е. В. Пассека, а не Юшкевича, упоминая, что о том же просят Д. Д. Гримм, а также остающийся на кафедре А. М. Гуляев[53]. Идея о назначении Пассека в противовес кандидатуре Юшкевича была поддержана попечителем Дерптского учебного округа Н. А. Лавровским. Этот консерватор славянофильского толка исходил из того, что Юрьевский университет должен стать твердыней русского просвещения, распространяющей русское культурное влияние на онемеченных прибалтийских землях, а потому православный и русский профессор здесь более, чем в каком-либо другом университете, будет уместнее профессора, являющегося поляком и католиком. В этом он старался убедить тех, от кого зависело окончательное решение. «Я поддерживаю Пассека. Зачем нам хлопотать за правоведа, да еще поляка? Вы сами мотивировали мысль, что правоведа сразу неудобно пускать в Петербургский университет как неприготовленного к ученой деятельности. Зачем же сразу пускать и в Дерпт?» – пишет Лавровский М. Н. Капустину, своему предшественнику на посту руководителя Дерптского учебного округа. Хотя Капустин теперь ведал делами Петербургского округа, но в министерстве при решении вопросов, касающихся Юрьевского университета по-прежнему прислушивались к его голосу[54]. В том же духе составлено письмо Лавровского к правой руке Делянова – Н. М. Аничкову: «Чего ратовать за правоведа, да еще поляка. В Дерпте не знают, как отделаться от одного поляка, а с двумя и сладу не будет. Должно привлечь достойного русского человека, а не недостойного поляка-правоведа, каким его представляют его собственные товарищи»[55]. В результате в Юрьев был назначен Пассек, а не Юшкевич. Ирония судьбы, которую не удалось почувствовать сошедшему в могилу в 1899 г. Лавровскому, заключалась в том, что он, как показало будущее, пролагал дорогу либералу, отстраненному впоследствии от должности ректора за попустительство революционному студенчеству, и противодействовал убежденному монархисту, чья смерть была оплакана даже на страницах черносотенного «Русского знамени».

IV

На рубеже 1880–1890-х гг. Институт уже начали покидать первые выпускники. Так, в 1890 г. А. И. Георгиевский сообщает И. Д. Делянову: «Дирекция семинария уведомила меня, что ныне окончили курс фон Зеелер, Соколовский, Пассек, Гуляев, Катков и Фердинанд Тилль. Все эти лица, как вообще по своим научным познаниям, так и по исполненным письменным работам, должны быть по мнению дирекции признаны вполне подготовленными к занятию должности преподавателя римского права. С особенной же похвалой дирекция отзывается о фон Зеелере, Соколовском, Пассеке и Гуляеве. Представленные двумя первыми работы настолько хороши, что они, по напечатании, внесут ценный вклад в науку. …Гуляева, Каткова и Пассека я полагал бы возможным назначить на должности доцентов римского права. Первого – в Дерптский университет, последних двух – в Московский»[56]. Поскольку же alma mater Пассека из-за описанной выше позиции Н. П. Боголепова не пожелала принять обратно своего былого питомца, пошедшего на поклон к германской пандектистике, постольку Пассек, как уже говорилось, был определен в наиболее лояльный к «берлинцам» Дерптский (затем переименованный в Юрьевский) университет. Что касается М. М. Каткова, то его министр почел за лучшее назначить в Лицей цесаревича Николая – учебное заведение, созданное стараниями его дяди, М. Н. Каткова, и призванное быть эталоном классического образования.

К середине 90-х гг. Институт успел выпустить столько романистов, что выпускники первых лет уже сами начинали рекомендовать новые кандидатуры. Так, в личном деле Бенедикта Фрезе мы видим две рекомендации – А. И. Георгиевского и недавнего слушателя Института А. М. Гуляева[57]. Но интенсивное пополнение учебных заведений России прибывающими из Берлина романистами в конце концов привело к серьезным сложностям с их устройством. Трудности усугубляло то, что целый ряд университетов откровенно противился приему на свои кафедры обладателей берлинских аттестатов, так что обещание, данное властью при открытии Института, о первоочередном определении успешно закончивших его на кафедры во многом осталось на бумаге.

До нас дошло переполненное жалобами прошение упоминавшегося выше Бенедикта Фрезе. Невзирая на то, с горестью сообщает бывший слушатель Института, что «согласно Высочайшему указу окончившим с успехом Институт было обещано немедленное назначение», он «вот уже два года не назначен» и ему после выпуска «не выдали даже, как остальным, пособия»[58]. Примечательно, что Фрезе постигла неудача даже в попытке попасть приват-доцентом на пустующую кафедру остзейского права в Юрьевском университете. И причиной тому стала не какая-то фобия, питаемая в отношении романистов-«берлинцев» (таковые предубеждения здесь, как уже говорилось, отсутствовали), но внутренняя борьба университетских кланов. Группа, к которой принадлежали давший заключение о нежелательности назначения Фрезе в Юрьев декан юридического факультета П. Пусторослев, а также один из профессоров римского права – Е. В. Пассек, опасалась не столько недостаточной квалификации Фрезе, сколько того, что он вольется в ряды враждебной группы[59].

В октябре 1894 г. не стало Александра III и в обществе расцвели ожидания всевозможных «послаблений». Учреждению же Института немалая часть тех, у кого затеплились надежды, что молодой царь будет открыт для либеральных веяний, приписывала значение меры «реакционной». В этом контексте новая власть, проявлявшая, как это часто бывает на первых порах, повышенную заботу о собственной популярности, начала тяготиться Институтом. Уловив такие умонастроения, А. И. Георгиевский заклинает министра ни за что им не поддаваться[60]. Однако колоссальное чутье, выработанное Деляновым на службе четырем императорам, подсказывало ему иное. Поняв, что закрытие Института можно будет преподать как шаг одновременно и либеральный, и патриотический, и практически целесообразный, министр счел за благо пойти на опережение и первым внести предложение о ликвидации Института. В таком духе он и отвечал Георгиевскому: Институт выполнил свои цели, а потому дальнейшее его функционирование будет лишь обузой для казны[61]. Осознав, что решение принято бесповоротно, куратор Института просит лишь об отсрочке закрытия до весны 1896 г., дабы «корифеи науки римского права могли быть предуведомлены за полгода вперед». Против этого министр не возражал[62].

Напоследок встал вопрос о судьбе библиотеки Института, которую в конечном счете было решено передать юридическому факультету Казанского университета, самого восточного на тот момент университета империи[63].

V

Все обучение в Институте осуществлялось по преимуществу тремя именитыми романистами – Пернисом, Экком и Дернбургом[64].

Проф. Альфред Пернис долгое время читал курс истории римского права в Гальском университете. Первый его серьезный научный труд «Zur Lehre von. d. Sachbeschädigungen nach röm. Recht» вышел в свет в 1867 г., а спустя пять лет появляется первый том «Marcus Antistius Labeo». Вообще все развитие науки истории римского права (и, конечно, прежде всего – истории римского частного права) в последней трети ХIХ в. было неразрывно связано с именем этого ученого. Пернис считался крупнейшим представителем поколения пандектистов, пришедшего на смену корифеям исторической школы, Савиньи и Пухте, и устремившего свои основные усилия на критический анализ источников с целью выявления в них элементов собственно классического римского права. При этом, однако, их вдохновляло не столько очищение имеющихся правовых институтов от «наносных элементов», сколько цель более умеренная – воссоздание действительного генезиса права, содержащегося в Corpus iuris civilis и перешедшего благодаря рецепции в так называемое «общее право» Германии.

В своем монументальном исследовании «Marcus Antistius Labeo», выдвинувшем Перниса в первые ряды немецких романистов, он предпринимал попытку выявить роль отдельных римских юристов в процессе становления римского права. Поскольку замысел данного исследования был чрезвычайно широк (предполагалось охватить все частное право классической эпохи), а его осуществление отличалось необычайной тщательностью, то Пернису так и не удалось довести «Marcus Antistius Labeo» до конца. Но и те тома, которые автор успел издать, вошли в сокровищницу историко-правовой науки. В частности, третий том (последний из вышедших) снискал себе всеобщее признание в качестве образцового труда по методу разработки римских источников.

В 1881 г., после кончины знаменитого романиста Брунса, А. Пернис (вместе с Э. Экком) приглашается на кафедру римского права в Берлинском университете. Переехав в столицу, Альфред Пернис становится одним из редакторов главного печатного органа немецкой романистики – журнала «Zeitschrift d. Savigny Stiftung». На страницах этого издания он на протяжении 1880–1890 гг. поместил ряд очерков, посвященных главному делу его жизни – реконструкции системы классического права. В это же время Пернис принимает активное участие в работах Берлинской академии наук (он был избран в ее состав на место, освободившееся со смертью Брунса). В сообщениях Академии были опубликованы его статьи, посвященные особенностям литературной манеры великого римского юриста Ульпиана («Ulpian, als Schriftsteller»), сакральному праву («Sacralrecht») и некоторые другие.

Вместе с тем А. Пернис много энергии отдавал чтению лекций и ведению семинара по истории римского права. Как пишет посещавший занятия Перниса русский романист В. Б. Ельяшевич, они всегда имели «притягательность для всех работающих по истории римского права; преданность и любовь к делу в соединении с его личной обходительностью и любезностью делали руководительство такого первоклассного ученого не только в высшей степени плодотворным, но и чрезвычайно приятным: из его семинария вышел целый ряд научных работ, сделанных под его непосредственным влиянием, часто по его инициативе. …Все, кому пришлось работать у Перниса – а между ними целый ряд русских ученых, – навсегда сохранят самую теплую память об учителе, неизменно отзывчивом и любезном, всегда готовом пожертвовать своим трудом и временем, поделиться своими громадными знаниями и опытом»[65].

Работа Института (1887–1896) совпала с не лучшими временами для немецкой романистики. Неотвратимо приближалось 1 января 1900 г., когда с боем новогодних курантов пандектному праву, возведенному на римском фундаменте, суждено было обратиться, как мрачно иронизировали немецкие пандектисты, в «право мертвых». Как ни серьезно было римско-правовое влияние на Германское гражданское уложение, но все же в нем были апробированы отличная от пандектной юридическая техника, а также несколько иной понятийный аппарат. Нововведение такого размаха не могло не повлечь за собой существенного сокращения преподавания романистических дисциплин. Немалая часть профессорского корпуса воспринимала эти перемены как путь к пропасти, ожидая, что подобная перекройка учебных планов поведет лишь к деградации всемирно прославленного немецкого юридического образования, а также к разрушению сложившихся научных школ. Не говоря уже о том, что урезание римского компонента в структуре юридического образования подавляющему большинству немецких романистов представлялось кощунственной попыткой обесценить дело, которому без остатка отдали всю жизнь они, их учителя и учителя их учителей. В частности, «упадок романистических штудий, вызванный введением Уложения, был крайне тягостным явлением для Перниса. Научный семинарий по римскому праву признан теперь ненужным – горько жаловался он. Вместо прежней научной разработки источников ему пришлось ограничиться для занятий экзегезой текста. Но и эти занятия – поставленные на большую научную высоту – были для Перниса предметом особых попечений…»[66] Можно предположить, что преподавание в существующем на средства русского правительства Институте, специально созданном для культивирования римско-правовых знаний, являлось своего рода психологической «отдушиной» для маститых романистов, хотя бы частично утоляющей грусть от потери римским правом своего былого верховенства в их родных университетах.

Директором Русского Института при Берлинском университете был проф. Эрнст Экк, считавшийся лучшим преподавателем гражданского права в Германии. «Вступив на академическое поприще из судебного ведомства уже не в молодых годах, Экк посвятил все силы обучению начинающих юристов гражданскому праву и умению применять усвоенные уже теоретические познания в этой области к конкретным случаям жизни. Его личная многолетняя практическая опытность в связи с поразительной эрудицией и умением ясно и увлекательно излагать своим слушателям самые запутанные казусы привлекали в его аудиторию сотни слушателей со всей Европы. На публичных курсах его по разбору казусов по гражданскому праву можно было встретить во всегда переполненной аудитории и студентов, только что начинающих изучать право, и убеленных сединами берлинских адвокатов, прокуроров и судей», – говорилось в посвященном памяти Экка некрологе[67].

Сильной чертой научных сочинений Эрнста Экка (их список возглавлял такой труд, как «Die doppelseitigen Klagen») была не столько оригинальность концепций и смелость выдвигаемых гипотез, сколько необъятность цивилистических познаний в непременном сочетании с ясностью и стройностью изложения. Экк был также наделен способностью критического восприятия, умением подвергнуть скрупулезному разбору то или иное концептуальное построение, выявить и наглядно продемонстрировать как все его уязвимые стороны, так и все его достоинства, поставить в общий ряд с уже достигнутым. Этот дар получил свое воплощение в вышедших из-под пера Экка замечательных критических очерках романистической и цивилистической литературы.

О дидактических способностях Экка красноречиво говорит уже хотя бы тот факт, что в нелегкую пору перехода от изучения и применения Прусского земского права к Германскому гражданскому уложению как раз к нему обратились практикующие берлинские юристы, прося помочь им уяснить принципы и характерные черты нового кодекса. Пойдя навстречу, Экк прочитал краткий лекционный курс. Впоследствии он был опубликован под названием «Vorträge über das Recht des bürgerlichen Gezetzbuches, 1898», явив собой пример доступного и вместе с тем глубокого изложения основных начал Германского гражданского уложения.

Ввиду объема учебного времени, отданного на ведущиеся Э. Экком занятия (а также вследствие исполняемых им административных обязанностей), слушателям Института приходилось общаться с Экком чаще, чем с кем-либо из остальных профессоров. С. П. Никонов, вспоминал: «Для нас, русских, Эрнст Экк имел весьма важное значение в том отношении, что он был учителем большинства наших современных профессоров – цивилистов и романистов, именно всех тех, кто из них завершил свое научное образование в существовавшем более 10 лет при Берлинском университете русском семинарии, во главе которого стоял проф. Экк. Крайне мягкий и деликатный в обращении, он с замечательным тактом и умением, уважая мнения и взгляды слушателей, личным своим примером и принятой системой преподавания умел заставить всех, занимавшихся под его руководством, не только любить, но и уважать науку, тщательно и добросовестно относиться к своему делу, без гибельных в научной деятельности верхоглядства и самомнения. Как искренне радовался бывало Экк, подметив новые научные идеи у своих слушателей, как заботливо помогал им при этом своими указаниями и критикой, как серьезно и внимательно выслушивал он “открытия” начинающих и с какой деликатностью и тонким юмором указывал на слабые стороны их положений и на заимствования, часто невольные, из прежних теорий по тому же вопросу, щадя при этом самолюбие авторов и заставляя их вместе с тем более тщательно и внимательно относиться к изучаемым темам. Добро и справедливость не были для него отвлеченными понятиями»[68].

В качестве пестунов начинающих романистов Э. Экк и А. Пернис органично дополняли друг друга. «Пернис во многом представлял из себя контраст Экку. Если слава Экка была основана на его необыкновенном преподавательском таланте, то у Перниса ученый несомненно заслонял преподавателя. Чрезвычайно сильный догматик – Экк не читал исторических курсов, да и в его догматических курсах историческая сторона была представлена слабее. Напротив, Пернис всецело посвятил себя изучению истории римского права»[69].

Но все же наиболее крупной фигурой из всех профессоров Института был, вне всякого сомнения, Генрих Дернбург. Обучать римскому праву он начал еще в начале 50-х гг. XIX в., став преемником Теодора Моммзена на кафедре Цюрихского университета. Вернувшись в Германию, он в 1862–1873 гг. занимает кафедру в Галльском университете, а затем, вплоть до самой своей смерти (1908) возглавляет кафедру гражданского права в Берлинском университете. То направление немецкой пандектистики, которое отождествлялось в том числе с именем Дернбурга, признавая Савиньи и Пухту своими предшественниками и не ставя под сомнение их научных свершений, тем не менее считало себя свободным от обязательства выполнить все без исключения из заповеданного корифеями исторической школы. Его представители, к которым при всей разнице их дарований и личностей принадлежали и Иеринг, и Дернбург, и Бэр, и Брунс, находили, что историческая школа, проповедуя рецепцию римского права в «истинном» и «не извращенном позднейшими привнесениями» виде, в немалой степени занималась не укреплением, а расшатыванием исторической преемственности. Так, Дернбург находил неоправданными яростные нападки «историков» на usus modernus XVIII столетия, т. е. на множество институтов хотя и не подлинно римского происхождения (а только «наряженных в римские одеяния»), зато вполне жизнеспособных. Когда же Йозеф Унгер в своей знаменитой «Системе» выстроил австрийское гражданское право по тому канону, который был в свое время выдвинут Савиньи и Пухтой и ориентировал на наибольшее сближение пандектного права с собственно римским правом, то упреки в принудительной романизации, в насильственном истолковании национальных правовых институтов в римском духе раздались не только со стороны завзятых германистов, но и в какой-то мере – со стороны части из названных выше пандектистов.

В предисловии к первому тому своего «Залогового права» («Das Pfandrecht nach den Grundsätzen des heutigen römischen Rechts», 1860) Дернбург писал: «Если старые авторы и недостаточно глубоко вникали в смысл источников, если они и отличались неспособностью уразуметь историческое развитие права, то все же их практический смысл и такт были бесконечно важны для жизни и отправления правосудия. Историческая школа вновь привела нас к источникам, она пробудила критику и самостоятельность, рычаги всякого научного успеха. Однако при этом упускались из виду ближайшие задачи нашей науки: не раз правоведение, которое прежде всего служит жизни и удовлетворению ее потребностей, получало характер собрания древностей. Наша цель должна заключаться в том, чтобы избежать односторонности каждого из направлений. Не из бессодержательного догматизма, но из живого организма права, из смысла соглашения между сторонами, из понятия aequum et bonum – вот из чего надлежит созидать систему и развивать право»[70]. Спустя четверть века он открывает свой курс пандектного права предисловием, названным им «Побуждение и содействие» («Anregung und Unterstützung»). В нем Дернбург предупреждает студента: «Пандекты не должны быть сухой догматикой: правоположения эти имеют свою двухтысячелетнюю историю, на каждом шагу нам надо сохранять сознание того, что мы стоим на исторической почве, что речь идет о работе многих поколений. Высшая цель, которой могут достигнуть университетские занятия, заключена в усвоении именно этого воззрения»[71]. А потому, по мнению Дернбурга, было бы ошибкой выискивать в романистических конструкциях поправки, вносимые в них на протяжении столетий (с целью приспособить плоды юридической мысли Рима к переменившейся обстановке), и отметать их – в тщетной, а порой и явно вредной, попытке одарить современность римско-правовыми институтами в их первозданной чистоте.

Закаленные в горниле немецкой пандектистики воспитанники Института, оказавшись на родине, проявляли себя сторонниками поступательной рецепции, особенно в области договорных отношений. «Рецепция римского права совершилась у нас благодаря влиянию греческого православного духовенства в области семейного и наследственного права. Но она не коснулась у нас залогового права, права договоров и обязательств», отмечал П. Е. Соколовский, выражая надежду, что это произойдет в скорейшем будущем[72].

В России ученики Дернбурга, Экка и Перниса защищали великую пользу, приносимую римским правом и в качестве учебной дисциплины, и в качестве предмета научного изучения[73]. Это подтверждается суждениями, которыми пронизаны лекции выпускников Института, ставших по возвращении из Берлина преподавателями высших учебных заведений. Приведем некоторые из них.

П. Е. Соколовский: «Для нашего поколения римское право не будет представлять один только археологический интерес, так что мы будем изучать его не для того, чтобы блеснуть техническим словцом перед судьей. У нас римское гражданское право должно иметь огромное практическое значение, став caput et fundamentum наших университетских занятий»[74].

И. А. Покровский: «Поистине для профана удивительна судьба этого права и его роль у новых народов Западной Европы. Точно какой-то таинственный призрак, как-то сразу появляется оно в Болонском университете, быстро покоряет себе умы, быстро расходится по всей Западной Европе и как бы лишая народы своей собственной воли заставляет их перестраивать весь свой гражданский уклад по его велениям. Германия вся подчиняется ему как праву непосредственно действующему; во всех остальных странах оно господствует над общественным мнением и через это мнение проходит мало-помалу в законодательство. Везде оно является основой юридической литературы и юридического преподавания. Проходит много веков такого безусловного господства, и только тогда начинаются попытки эмансипироваться от римского права, стать выше его. Против него протестуют во имя забытых в пылу рецепции национальных основ права, но римское право сохраняет свою позицию. В странах создаются и вводятся новые национальные кодексы, как во Франции, Австрии, Италии и пр. – казалось бы, что с водворением их исчезал самый смысл для дальнейшего существования этого отжившего, замогильного, по мнению профана, права, а оно все-таки остается и в соображениях судьи, и в исследованиях ученого, и в лекциях профессора»[75].

М. Я. Пергамент: «Как убежденнейший романист я думаю и верю, что без помощи римского права для цивилиста и цивилистики почти нет спасения, что теория гражданского права может быть построена только на основах, выработанных римским правом; что при исследовании громадного большинства институтов гражданского права мы должны постоянно обращаться к нашим друзьям-римлянам; что для нас необыкновенно полезно знакомство с процессом создания римских норм, необыкновенно важно суметь заглянуть в юридическую лабораторию, если смею так выразиться, римского ума»[76].

А. М. Гуляев: «Основательное знакомство с теорией гражданского права, сложившейся на почве источников римского права, дает западному юристу огромные преимущества в сравнении с русским юристом. На Западе юриспруденция столь же старая дисциплина, как и богословие, и философия. …У нас сложилось мнение о полной самобытности нашего права, об отсутствии какого бы то ни было влияния римского права на наши гражданские законы. Этот взгляд, формулированный столь авторитетным государственным деятелем, как Сперанский, кажется, в значительной степени задержал развитие нашей цивилистики»[77].

В. А. Юшкевич: «Римское право при изучении действующего гражданского права имеет значение руководящей теоретической канвы и орудия юридической конструкции. При компилятивном характере нашего кодекса и при современном состоянии нашей науки прием изучения отечественного законодательства с помощью римского права совершенно неизбежен. Попытки построить систему современного русского права из самого себя неискренни или мертворожденны. К приему сравнительной обработки современной кодификации прибегают и германские цивилисты, которым приходится оперировать с гораздо более совершенным отечественным законодательным материалом, чем нам. Наконец, метод сравнительной обработки русского гражданского права с правом римским является целесообразным и с точки зрения дидактической: так как наши молодые юристы в университетах получают теоретические основания цивильной науки на лекциях римского права, то этим сохраняется связь между отдельными цивильными дисциплинами и достигается единство их изучения»[78].

Е. В. Пассек: «Знакомясь с римским правом, мы знакомимся не с отжившим и мертвым правом, как это кажется на первый взгляд, но с живым и действующим. Без знания римского права для нас во многом трудно было бы ясное понимание нашего русского права и совсем невозможно понимание права западноевропейского»[79].

М. Бобин: «Как раз те части современного гражданского права, которые связаны корнями с римскими началами, наиболее совершенны. …Не переоценивая достоинств и не преувеличивая недостатков, мы должны приступить к изучению римского права с уважением к результату многовековой работы исключительно одаренных людей»[80].

И наконец, Д. Д. Гримм подчеркивал важность изучения прежде всего той части римского права, которая закреплена в праве пандектном, поскольку именно это «право представляет наиболее разработанную систему гражданского права. Важнейшие общие вопросы гражданского права разрабатывались преимущественно в применении к этому праву и на основе его. Вследствие этого основательное знакомство с этим правом безусловно необходимо для всякого юриста»[81].

В неразрывной связи с деятельностью Института находится добавление к уже существующим в России ученым степеням новых – магистра и доктора римского права (до того русские романисты получали степени по гражданскому праву). К мысли о введении этих степеней А. И. Георгиевского подвело появление на кафедрах университетов и специальных высших юридических учебных заведений преподавателей, получивших первосортную романистическую подготовку и не собиравшихся порывать с научным исследованием римского права. В качестве председателя Ученого комитета министерства народного просвещения он выходит с соответствующей просьбой к министру[82]. И вскоре попечители учебных округов были циркулярно извещены о праве университетов присваивать степени по римскому праву[83]. На таких защитах, как правило, хотя бы один из оппонентов был из числа «берлинцев», а в 1901 г., когда защищалась диссертация «Секвестрация в гражданском праве», и диссертант (С. П. Никонов) и оба оппонента (Д. Д. Гримм, Л. И. Петражицкий) являлись бывшими слушателями Института[84].

Как отмечалось, идея заграничной подготовки романистов и цивилистов для русских университетов отнюдь не пользовалась всеобщим признанием русских академических кругов.

Кроме того, масла в огонь подлила упоминавшаяся выше заметка «Московских ведомостей». Она толковала об Институте как о месте, где прибывшие из России молодые юристы исцелятся от тех зловредных недугов своего образования, которые были привнесены демагогией и невежеством их университетских наставников. Как и следовало ожидать, такая трактовка возмутила тех, чьи грехи, по версии «Московских ведомостей», надлежало исправлять берлинским профессорам. Дабы хоть как-то погасить это недовольство, Дернбургу, Пернису и Экку пришлось направить открытое письмо своим «русским товарищам», опубликованное в журнале «Hochshulnachrichten». В нем заявлялось, что «неизвестный корреспондент московской газеты, с наивным самомнением ограниченности выдающий за несомненный факт намерение русского правительства при помощи немецкой науки укрепить в своей молодежи расшатанные отечественным преподаванием основы брака и семьи, не имеет ни малейшего понятия о причинах возникновения и целях существования Института». Далее Дернбург, Пернис и Экк, «выражая глубокое негодование по поводу подобного нелепого вымысла», спешат сообщить, что «никогда ничего похожего на сообщенное они не получали в инструкциях русского министерства народного просвещения, что в силу высокого уровня изучения римского права в Германии не только Россия, но даже Италия присылает своих молодых ученых в Берлин для усовершенствования, что студенты из России являются к ним с такой солидной подготовкой, что занятия с русскими представляются немецким профессорам делом чистого удовольствия». В заключение руководители Института просили своих русских коллег принять уверения в искреннем уважении, высказывая надежду, что «странная выходка “Московских ведомостей” не только не нарушит добрых отношений между представителями германской и русской науки, но, наоборот, еще более закрепит их»[85].

Хотя юридическая печать в России приветствовала эти «благородные пожелания», но все же и после того среди русских юристов было немало тех, кто, относясь с большим предубеждением к концепции Института, переносил его на оценку научных свершений его выпускников. Иным цивилистам казалось, что «берлинцы», впитав в себя схоластический дух немецкой пандектистики, замыкаются на догматических построениях и юридико-технических деталях и избегают рассмотрения проблем права в широком – историческом, социальном и экономическом – ракурсе. Скажем, в глазах проф. В. М. Нечаева, близкого к течению социологической юриспруденции, возглавляемому С. А. Муромцевым, несомненно негативное значение приобретало то, что «целые группы молодых людей из разных университетов» отправлялись в Германию учиться исключительно «догматике римского права и чтению римских источников; другие же предметы изучения были старательно удалены из программы; не было принято даже предложение Виндшейда включить в программу, для избежания односторонности, изучение германского национального права». Немудрено, что и научными достижениями этой поросли русской цивилистики Нечаев не склонен слишком восхищаться: «Эта школа юристов дала уже ряд трудов по римскому праву, написанных в общем духе господствующей германской догматической литературы». Иным романистам, напротив, представлялось, что «берлинцы» обучены лишь бескрылому толкованию текстов источников и обделены навыками собственно догматического исследования – воссоздания и анализа юридических конструкций. Выход в свет магистерской диссертации выпускника Института М. Я. Пергамента, посвященной договорной неустойке и проблеме интереса в римском и современном гражданском праве, дал историку римского права Б. В. Никольскому повод занести в свой дневник отзыв о всей берлинской школе в целом: «Очень недурно, – даже совсем хорошо; но, конечно, это не полет, а пресмыкание по текстам. Это не догматика, но экзегетика. Все берлинцы, Петражицкий больше всех, чистые экзегеты, но не догматики. Творчество им чуждо, история чужда. И архитектура, и органистика их не привлекают. Их дело – чистка, и только. От текста к тексту. Покровский более живой человек, но и у того фантазия все таки служит только экзегетическим целям»[86]. Но сквозь пелену желчных слов у Никольского все-таки вырывается: «Во всяком случае радуюсь новой хорошей русской книге по римскому праву. Растет, растет наша романистика». Да и Нечаев оговаривается насчет того, что «отдельные лица из среды новой школы успели, однако, заявить себя оригинальностью мысли, внести некоторые свежие мысли в стареющую немецкую догму и возвыситься до более общих задач изучения права в связи со всей культурной жизнью»[87]. Таким образом, даже лица, никак не симпатизирующие Институту и его отпрыскам, были вынуждены признать высокое качество научной продукции «берлинцев».

VI

Спустя десять с лишним лет после закрытия Института в недрах министерства народного просвещения рождается мысль о его воскрешении. Вероятно, именно с этими намерениями связано предписание министра А. Н. Шварца университетам и специальным юридическим заведениям сообщить сведения о лицах, преподающих/преподававших там и являвшихся некогда слушателями берлинского либо лейпцигского Институтов. По результатам опроса оказалось, что штаты практически всех университетов (Харьковского, Петербургского, Киевского, Казанского, Новороссийского, Томского), а также Демидовского лицея включали в свой состав «берлинцев». А ответ Юрьевского университета был подписан ректором – выпускником Института Е. В. Пассеком[88]. И только Московский университет гордо извещал, что в его стенах «не было и нет преподавателей ни из Лейпцига, ни из Берлина»[89]. А. Н. Шварцем же был вызван из Германии и назначен попечителем Харьковского учебного округа П. Е. Соколовский. Из всех выпускников Института ему наряду с Вильгельмом фон Зеелером выпало не только учиться у профессоров Берлинского университета, но и самому стать профессором римского права этого университета.

П. Е. Соколовский побуждал А. Н. Шварца возродить Институт: «Государство обязано заботиться о постоянной подготовке молодых ученых сил, особенно теперь, когда разбитые кадры ученых в России совершенно не в состоянии содействовать сколько-нибудь развитию научной работы их учеников. Я того мнения, что командировкой молодых ученых за границу Министерство должно распоряжаться непосредственно и точно так же следить за занятиями этих молодых людей в особых семинариях за границей. Я мог бы благодаря моему широкому знакомству среди научного мира Германии и Франции принести моим содействием при организации подобных семинарий некоторую пользу». С крайним сомнением взирая на возможность получения добротной романистической подготовки в отечественных условиях, Соколовский откровенно выражал свой пессимизм: «Оставление готовящейся к научной деятельности молодежи под влиянием невежественных и бессовестных шарлатанов в наших университетах я считаю лучшим средством обеспечить за существующими непорядками всю будущность. Наши современные профессора – это стрельцы Петра Великого, т. е. для настоящего дела негодное войско, занимающееся бунтами, но лишенное благодаря косности всяких шансов в состязании с европейскими силами. Пора все это сломать при помощи новых Преображенцев»[90].

А в 1910 г. кресло министра народного просвещения занимает Л. А. Кассо, получивший юридическое образование в Гейдельберге, а степень доктора гражданского права – в Берлине. Кассо пробует возвратиться к практике заграничного приготовления будущих русских профессоров. Прознав о том, немецкие профессора предлагают ему свои услуги, подавая, в частности, советы, как следует возобновить Лейпцигскую филологическую семинарию[91]. Возник также замысел восстановить и Институт для юристов, подобный Берлинскому. Однако на эти идеи сразу же началась атака как слева, так и справа. С одной стороны, думская либеральная оппозиция инспирировала адресованный Л. А. Кассо запрос с требованием ответить: сколько денег было потрачено на Институт римского права? сколько было подготовлено преподавателей? сколько из них действительно заняли кафедры?[92] Но и националистические круги протестовали против «заграничных питомников», придуманных космополитами-бюрократами.

Первая мировая война и 1917 г. окончательно поставили крест на намерениях продолжить дело Института римского права при Берлинском университете.

A. S. KARTZOV

L’ISTITUTO RUSSO DI DIRITTO ROMANO PRESSO L’UNIVERSITÀ DI BERLINO
(1887–1896)

(RIASSUNTO)

Nell’articolo viene preso in esame uno degli aspetti dello sviluppo della scienza del diritto romano in Russia nell’ambito dei legami culturali russo-tedeschi. Negli anni ’80 del XIX secolo il governo russo si convinse dell’opportunità di fare del diritto romano il fondamento dell’istruzione giuridica. Si supponeva che le conoscenze relative al diritto romano avrebbero esercitato un’influenza positiva sulla formazione di una mentalità professionale, delineando, nel bagaglio di conoscenze dei futuri giuristi, il concetto del valore di un solido ordine legale e del beneficio legato ad uno sviluppo progressivo e, come tale, non soggetto a sbalzi repentini, degli istituti e delle norme giuridiche ecc. Inoltre, con l’estensione della riforma giudiziaria ai domini occidentali dell’impero (Polonia, Paesi baltici) ai giudici, che avevano studiato nelle istituzioni scolastiche russe, ci si scontrò con l’applicazione del diritto materiale effettivamente vigente in queste province, in gran parte basato sulla normativa romana. Per la preparazione di romanisti di alto livello, in grado di insegnare poi negli istituti di istruzione superiore, nel 1886 fu fondato l’Istituto russo di diritto romano presso l’Università di Berlino, che rimase attivo sino al 1896. Esso fu diretto dai celebri romanisti tedeschi E. Ekk, A. Pernis, G. Dernburg. Agli inizi del XX secolo l’organico di praticamente tutte le università (di Charkov, Pietroburgo, Kiev, Kazan, Novorossijsk, Tomsk, Juriev, Mosca) ed anche del liceo Demidovskij, comprendevano tra il loro personale dei berlinesi.

Ritornati a casa, gli allievi dell’Istituto (P. E. Sokolovskij, L. I. Petrazhitskij, I. A. Pokrovskij, M. Ja. Pergament, A. M. Guliaev, V. A. Jushkevitch, E. V. Passek, M. Bobin, A. S. Krivtsov, D. D. Grimm ed altri) si mostravano paladini di un avanzamento progressivo di recezione, richiamandosi anche all’importante significato del diritto romano come disciplina di studio e come materia di ricerca scientifica. Insieme a questo, si analizzano le cause in base alle quali parte dei circoli accademici russi si rapportò con evidente riprovazione all’organizzazione e all’attività dell’Istituto.

---

* Карцов Алексей Сергеевич – кандидат исторических наук, кандидат политических наук, кандидат философских наук, доцент факультета международных отношений Санкт-Петербургского государственного университета.

[1] Нечаев В. М. Наука гражданского и римского права // Россия: Энцикл. слов. Л., 1991. С. 845.

[2] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 1–2. Письмо И. Д. Делянова к М. Н. Каткову (1885).

[3] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 16–19. Всеподданнейший доклад графа И. Д. Делянова Александру III, 15 ноября 1886 г.

[4] См.: Сборник постановлений по министерству народного просвещения. Т. Х. № 337.

[5] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 353–355. Доклад министра народного просвещения И. Д. Делянова Александру III (июнь 1889 г.).

[6] См., например: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 254–255. Ходатайство Е. В. Пассека.

[7] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 200–201. Письмо Н. А. Кремлева И. Д. Делянову (3 декабря 1890 г.); Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 272–273. Представление на С. Никонова.

[8] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 612. Л. 150–151. Донесение попечителя Казанского учебного округа министру народного просвещения И. Д. Делянову (14 июня 1890 г.).

[9] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 167–168. Представление проф. Л. Б. Дорна о В. А. Юшкевиче министру народного просвещения И. Д. Делянову (июль 1888 г.).

[10] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 181–182. Письмо проф. Л. Б. Дорна министру народного просвещения И. Д. Делянову (ноябрь 1890 г.).

[11] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 284–288.

[12] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 613. Л. 197–198. Представление попечителя Одесского округа о командировке М. Я. Пергамента; Отзыв проф. И. Табашникова о работах М. Я. Пергамента; Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 613. Л. 204–207. Инструкция и план занятий М. Я. Пергамента по римскому праву, составленные проф. И. Табашниковым; Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 264, 265. Ходатайство Новороссийского университета за М. Я. Пергмаента и отзыв о его работах.

[13] За месяц (юридическая хроника) // Журнал гражданского и уголовного права. 1893. № 6. С. 186–189.

[14] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 612. Л. 73–75. Отчет попечителю Киевского учебного округа председателя испытательной юридической комиссии при университете Св. Владимира С. Шпилевского.

[15] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 613. Л. 11–13. Донесение попечителя Киевского учебного округа министру народного просвещения И. Д. Делянову (1 августа 1890 г.).

[16] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 613. Л. 149. Инструкция, выработанная проф. Л. В. Казанцевым для ученых занятий стипендиата Л. И. Петражицкого (21 октября 1890 г.).

[17] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 613. Л. 259–261. Выписка из протокола Ученого комитета министерства народного просвещения (7 января 1891 г.).

[18] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 614. Л. 106–107. Ходатайство Л. И. Петражицкого министру народного просвещения И. Д. Делянову.

[19] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 153. Отзыв проф. Н. П. Боголепова о Е. В. Пассеке.

[20] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 194–197. Письмо проф. Н. П. Боголепова министру народного просвещения И. Д. Делянову (21 ноября 1890 г.).

[21] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 135–136. Письмо Лаврентьева, помощника попечителя Московского учебного округа, Н. М. Аничкову, директору Департамента министерства народного просвещения.

[22] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 227–232. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову (1890 г.).

[23] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 261–263. Письмо министра народного просвещения И. Д. Делянова проф. Н. П. Боголепову.

[24] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 283. Письмо проф. Н. П. Боголепова министру народного просвещения И. Д. Делянову.

[25] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 220–221. Донесение попечителя Московского учебного округа, гр. П. Капниста министру народного просвещения И. Д. Делянову (декабрь 1890 г.).

[26] См., например: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 284–285. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову; Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 39. Письмо проф. Э. Экка А. И. Георгиевскому.

[27] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 92. Письмо ректора Московского университета проф. Н. П. Боголепова директору Департамента министерства народного просвещения Н. М. Аничкову; Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 96–97. Донесение попечителя Московского учебного округа в министерство народного просвещения.

[28] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 98. Прошение Ник. Доробца в министерство народного просвещения.

[29] См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 613. Л. 49–51; Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 614. Л. 166.

[30] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 79–80.

[31] См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 1. Представление попечителя Киевского учебного округа в министерство народного просвещения по поводу командирования И. А. Покровского; Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 6. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову по поводу командирования И. А. Покровского.

См. также: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 316. Ходатайство И. А. Покровского министру народного просвещения; Там же. Л. 315; Там же. Ед. хр. 920. Л. 68. Аттестат Иосифа Покровского.

[32] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 68–71. Письмо М. Я. Гребенникова к А. И. Георгиевскому.

[33] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. 104–105. Прошение М. Я. Гребенникова министру народного просвещения И. Д. Делянову.

[34] РГИА Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. 114–118. Отзыв проф. Н. П. Боголепова о работах М. Гребенникова (апрель 1892 г.).

[35] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 139–140. Письмо министра народного просвещения И. Д. Делянова попечителю Киевского учебного округа

[36] См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 176–178. Письмо гр. А. А. Бобринского министру народного просвещения И. Д. Делянову; Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 184–185. Письмо товарища министра народного просвещения кн. Волконского гр. А. А. Бобринскому.

[37] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 46–47, 171. Ходатайства В. А. Юшкевича.

[38] См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 88. Ходатайство В. фон Зеелера и Фердинанда Тилля; Там же. Л. 90–93. Ходатайство проф. Экка

[39] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 133–134. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову (август 1890 г.); Там же. Л. 254–260.

[40] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 155. Отзыв декана юридического фак-та Юрьевского ун-та Энгельмана о А. И. Фуфаеве; Там же. Л. 156. Отзыв проф. В. фон Голанда о кандидатской диссертации А. И. Фуфаева; Там же. Л. 158. Письмо А. И. Георгиевского в министерство народного просвещения.

[41] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 919. Л. 160–161. Донесение попечителя Дерптского учебного округа в министерство народного просвещения.

[42] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 44. Прошение стипендиата Ф. Семирадского министру народного просвещения И. Д. Делянову.

[43] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 61–62. Письмо товарища министра внутренних дел, Н. И. Шебеко министру (апрель 1890 г.).

[44] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 73. Письмо товарища министра внутренних дел, Н. И. Шебеко министру (май 1890 г.).

[45] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 74. Отношение министра народного просвещения И. Д. Делянова товарищу министра внутренних дел Н. И. Шебеко.

[46] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 79–81. Отношение товарища министра внутренних дел Н. И. Шебеко министру народного просвещения.

[47] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 298б–300, 311.

[48] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 83–88. Прошение К. В. Корвин-Пиотровского.

[49] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 101.

[50] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 104.

[51] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 614. Л. 106–107. Ходатайство Л. И. Петражицкого.

[52] РГИА. Ф. 733. Оп. 150. Ед. хр. 614. Л. 172–173. Прошение Л. И. Петражицкого (май 1893 г.).

[53] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 384–385. Письмо проф. О. Мейкова министру народного просвещения И. Д. Делянову.

[54] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 386. Письмо попечителя Дерптского учебного округа Н. А. Лавровского к попечителю Петербургского учебного округа М. Н. Капустину.

[55] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 387. Письмо попечителя Дерптского учебного округа Н. А. Лавровского к директору Департамента министерства народного просвещения Н. М. Аничкову.

[56] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 133–134. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову (август 1890 г.).

[57] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 6–7.

[58] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 922. Л. 60. Прошение Б. Фрезе.

[59] См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 922. Л. 36. Ходатайство Б. Фрезе о назначении его приват-доцентом по вакантной кафедре местного права в Юрьевском университете; Там же. Л. 37–39. Отзыв декана юридического факультета Юрьевского университета, проф. П. Пусторослева.

[60] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 202–203. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову.

[61] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 199–200. Письмо министра народного просвещения И. Д. Делянова А. И. Георгиевскому (19 июля 1895 г.). В ходе ревизии, проведенной после закрытия Института департаментом гражданской отчетности Государственного контроля, был установлен определенный перерасход средств. Переписка по этому вопросу между министерством и Государственным контролем продолжалась с 1896 по 1903 (!) г.

[62] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 201, 207. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову (21 июля 1895 г.); Письмо министра народного просвещения И. Д. Делянова А. И. Георгиевскому. 224 (Л. 314).

[63] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 224, 314.

[64] На первых порах историю преподавал проф. Экк, курс пандектного права читал проф. Пернис, а римское семейное право вел проф. Бернштейн (бывший преподаватель Петербургского университета), принявший большое участие в деле организации Института. В дальнейшем Экк, Пернис и Дернбург вели дисциплины, в наибольшей степени соответствовавшие их научным интересам (т. е. Экк и Дернбург – догматические, а Пернис – исторические). См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 917. Л. 71–72. Письмо проф. К. И. Бернштейна министру народного просвещения И. Д. Делянову (октябрь 1887 г.); <Л. Б.> Русская юридическая семинария в Берлине // Московские ведомости. 1893. № 146. С. 5.

[65] Ельяшевич В. Памяти Альфреда Перниса // Право. 1901. Ст. 1736–1737.

[66] Там же.

[67] Никонов С. П. Эрнст Экк // Право. 1901. Ст. 96.

[68] Никонов С. П. Эрнст Экк // Право. 1901. Ст. 97.

[69] Ельяшевич В. Памяти Альфреда Перниса // Право. 1901. Ст. 1736–1737

[70] См.: Пергамент М. Я. Памяти Генриха Дернбурга. СПб., 1908. С. 5–6.

[71] Dernburg Heinrich, von. Pandekten. B., 1884. S. IV.

[72] Соколовский П. Е. Значение римского права для современных народов и его прямое значение для России. Киев, 1891. С. 10.

[73] Иные же слушатели еще до прихода в Институт успевали проявить себя в области романистики: Лев Петражицкий еще студентом перевел фундаментальный лекционный курс Ю. Барона, а самый последний из берлинских стипендиатов, Михаил Бобин перевел «Институции» Гая. См.: РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 920. Л. 106. Записка А. И. Георгиевского министру народного просвещения с характеристикой Михаила Бобина; Там же. Л. 110–112. Выписка из журнала Ученого комитета министерства народного просвещения.

[74] Соколовский П. Е. Значение римского права… С. 10.

[75] Покровский И. А. Желательная постановка гражданского права в изучении и преподавании. Вступительная лекция. Киев, 1896. (Оттиск из «Университетских известий»). С. 12–13.

[76] Пергамент М. Я. К вопросу о задачах науки римского права // Право. 1899. Ст. 2075.

[77] Гуляев А. М. Об отношении русского гражданского права к римскому. Вступительная лекция. Киев, 1894. С. 5.

[78] Юшкевич В. А. Руководящие начала к преподаванию русского гражданского права. Ярославль, 1900. С. 8 а.

[79] Пассек Е. В. Пособие к лекциям по истории римского права. Юрьев, 1906. С. 4.

[80] Бобин М. Индивидуализм римского права. Вступительная лекция. Ярославль, 1902. С. 17.

[81] Гримм Д. Д. Лекции по догме римского права в связи с Балтийским правом. СПб., 1893. С. 17.

[82] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 227–232. Записка председателя Ученого комитета министерства народного просвещения А. И. Георгиевского министру народного просвещения И. Д. Делянову (1890).

[83] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 918. Л. 94. Циркуляр министра народного просвещения попечителям учебных округов (февраль 1891 г.).

[84] См.: Право. 1901. Ст. 1050–1053.

[85] См.: Грибовский В. Из иностранной юридической печати // Журнал Юридического общества при имп. Санкт-Петербургском университете. 1894. № 9. С. 74–75.

[86] Вообще отношение Никольского к бывшим слушателям Института было проникнуто чувствами личной, подчас малооправданной неприязни. Он досадовал и на взаимную поддержку, оказывавшуюся недавними соучениками друг другу и нацеленную, как казалось Никольскому, против тех, кому не довелось обучаться в Берлине («жадная саранча берлинцев привезла из Германии дух цеховой враждебности»). Раздражал его даже сам вид романистов «берлински чванного фасона».

[87] См.: Нечаев В. М. Наука гражданского и римского права // Россия: Энцикл. слов. Л., 1991. С. 845; Никольский Б. В. Дневник // РГИА. Право. 1899. Ст. 2165–2172.

[88] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 922. Л. 85, 89, 90, 93, 94, 95, 97, 98.

[89] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 922. Л. 91. Письмо ректора Московского университета в Министерство народного просвещения (1907). Это утверждение не совсем соответствовало истине, ибо с 1896 по 1906 г. здешнюю кафедру римского права занимал П. Е. Соколовский. А в дальнейшем в Московском университете будут преподавать «берлинцы» А. М. Гуляев и М. Бобин.

[90] РГИА. Ф. 1672. Оп. 1. Ед. хр. 622. Л. 2–2об. Письмо П. Е. Соколовского, попечителя Харьковского учебного округа, министру народного просвещения А. Н. Шварцу (6 ноября 1908 г.).

[91] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 921. Л. 99–100. Письмо Э. Ф. Штерна к министру народного просвещения Л. А. Кассо (1909).

[92] РГИА. Ф. 733. Оп. 149. Ед. хр. 921. Л. 51. Запрос Государственной Думы министру народного просвещения Л. А. Кассо (1911).