В. В. ДЕМЕНТЬЕВА*

ПОНЯТИЕ «КОНСТИТУЦИЯ РИМСКОГО ГОСУДАРСТВА» В КАТЕГОРИАЛЬНОМ АППАРАТЕ СОВРЕМЕННОЙ РОМАНИСТИКИ[1]

Задача анализа категориального аппарата каждой науки периодически актуализируется, поскольку с течением времени происходит осмысление накопленных понятий, уточнение их содержания, унификация использования их различными национальными научными школами. Антиковедение в целом и романистика в частности в этом отношении не исключение. Завершая двухвековой этап своего развития в качестве полноценного научного знания, изучение античности естественным образом должно обобщать накопленный опыт, в том числе и в плане понятийно-теоретическом.

В начале XXI в. усиливается, кроме того, процесс интеграции российской романистики в мировую науку, что неизбежно заставляет, с одной стороны, задуматься о соответствии понятийной базы, используемой отечественными специалистами, категориально-терминологическому инструментарию западных исследователей, а с другой стороны – разобраться в противоречиях применения (либо в противоречиях, вызванных отказом от применения) того или иного понятия, обнаруживаемых при сопоставлении трудов теоретически различно ориентированных ученых, принадлежащих к западному научному сообществу. Очень важная (хотя, конечно, и труднодостижимая) цель при этом – сблизить позиции представителей всех научных школ в понимании тех или иных терминов, в определении смысловой нагрузки, которую они несут. Весьма желательно выработать в ходе открытых дискуссий на страницах журналов общие подходы к решению проблем категориального аппарата, ибо без – хотя бы относительного – единства его использования невозможно ликвидировать препятствия, мешающие слиться многим исследовательским ручейкам и рекам в единый полноводный поток антиковедческой науки.

К числу принципиально значимых категорий современной романистики, обсуждение которых назрело, относится и понятие «конституция римского государства». Это понятие и его варианты («римская конституция», «конституция Римской республики» и т. д.) традиционно используются в мировой научной литературе: можно вспомнить крупные работы на европейских языках, в самих названиях которых оно присутствует: труды Франческо Де Мартино на итальянском[2], Йохена Бляйкена на немецком[3], Стюарта Стэвели и Эндрю Линтотта на английском[4], Ж. Б. Мисполе на французском[5]. Список этот можно далеко продолжить. В категориальном аппарате российской романистики данное понятие тоже встречается (хотя используется заметно реже, чем в западноевропейских исследованиях).

Вместе с тем применение словосочетания «конституция римского государства» и его производных нередко вызывает (и в отечественной, и в зарубежной науке) наряду с позитивным и скептическое отношение, основанное на сомнениях в правомерности употребления этого понятия, его юридической и исторической корректности. Возникает и более широкий вопрос о содержательном его наполнении. Поэтому имеется насущная необходимость специально рассмотреть эту проблему.

В современной юридической литературе конституция обычно понимается как «основной закон», как lex fundamentalis государства, как отдельный правовой документ, определяющий общественное и государственное устройство, порядок и принципы формирования органов власти, права и обязанности граждан[6]. Существует, как известно, и особая отрасль юриспруденции – конституционное право, «включающее принципы государственного устройства, порядок избрания главы государства, его компетенцию, систему органов законодательной и исполнительной власти, порядок их функционирования, их компетенцию»[7]. Отметим, что Большой Российский Энциклопедический Словарь рассматривает понятия «конституционное право» и «государственное право» как совпадающие по содержанию[8].

Однако в мировом правоведении названная трактовка соотношения этих понятий не является доминирующей. Так, Хартмут Маурер подчеркивает, что понятия «государственное право» и «конституционное право» используются в современной юридической терминологии частично как тождественные по значению, частично как различающиеся[9]. Государственное право – часть публичного права, включающего кроме него также финансовое, налоговое, уголовное (обособившиеся, по мнению Х. Маурера, вообще в отдельную область права) и др. Государственное право и конституционное право образуют два содержательно пересекающихся понятия, при этом, с одной стороны, государственное право регламентируется не только конституцией; с другой – конституция может включать положения, которые содержательно не вписываются в государственное право[10].

Термины, использующиеся для обозначения «основного закона» в новых европейских языках, следующие: constitution – в английском языке, costituzione – в итальянском, constitution – во французском, constitución в испанском, Verfassung (как более новое) и Konstitution (как более архаичное) в немецком. При этом во всех перечисленных языках данные термины являются полисемантичными. Они одновременно означают, кроме названного «основного закона», во-вторых – учреждение, образование, устройство, составление, в-третьих – состав чего-либо, в-четвертых – строение организма, телосложение. Все эти оттенки содержания слова «конституция» корнями уходят в общий исходный латинский термин constitutio (глагол constituo), имевший значения: 1) установление, учреждение, организация, устройство; 2) постановление, распоряжение, приказ; 3) состояние, положение.

Первоначальный пласт содержания латинского слова constitutio должен со всей очевидностью пониматься как «строение» («устройство»), «состояние», – на это указывает единство «политического» и «медико-биологического» смысловых оттенков, присущих ему. «Конституция» в применении к государству тоже понимается «органологически»: «государственный организм», «глава (голова) государства», «государственные органы».

Обратим при этом внимание, что именно с латинским термином constitutio этимологически связано и само понятие «государство». В английском – state, в немецком – Staat, в итальянском – stato, во французском – état, в испанском – Estado. В этом случае исходным латинским термином является status (состояние, положение); не вызывает сомнения близость глаголов statuo и constituo, она отмечается во всех латинских словарях. Оба этих глагола означают устанавливать, постановлять, назначать и ряд других родственных понятий. Современные европейские языки сохранили это родство, слова state, stato, état, Estado имеют вторыми значениями «состояние», «положение». Понятия «конституция» и «государство», таким образом, «соприкасаются в семантической общности исторически основного значения «состояние»[11]. Следовательно, если рассматривать этимологически, от латинских корней, «конституция государства» – это его состояние, устройство, а само государство – это тоже состояние, устройство применительно к цивилизованному, политически организованному обществу, к определенному социуму. «Государство» в самом широком (и терминологически исходном!) значении понятия, на наш взгляд, – это политическое оформление (устройство, состояние) общественных связей и их регулирование посредством публичной власти на основе норм писаного или обычного права.

Почему же в современной правовой лексике понятие «конституция» означает «основной закон» государства? Следует ли искать корни этого понимания у предшественников римской правовой мысли – греков (наследие которых имело в средневековой Европе свою линию рецепции) или же у преемников римского права в Европе?

Обратимся к греческому наследию. В исследованиях ряда антиковедов (Христиан Майер, Хайнц Монхаупт и др.[12]) убедительно обосновано, что в VI в. до н. э. центральным государственно-правовым понятием была eÙnomίa (законность, справедливость, хороший порядок). В конце VI–V вв. до н. э. основной «конституционной» категорией для греков становится „sonom…a (равноправие). Х. Монхаупт полагает, что следующим шагом после возникновения термина „sonom…a стало появление понятия dhmokrat…a, отражавшего увеличение политического участия народа в управлении, и только затем происходит формирование понятия polite…a как обобщающего для всех видов государственного устройства греческих полисов[13]. Х. Монхаупт выделяет три значения термина polite…a: 1) участие каждого в полисной жизни согласно праву гражданина; 2) совокупность и общность граждан, которая конкретизируется в государстве; 3) порядок, при котором граждане в государстве живут, а также форма исполнения власти. Таким образом, Х. Монхаупт, так же как Х. Майер, в качестве важнейшего значения усматривает в слове polite…a содержание «государственный порядок», «государственное устройство», «конституция» и переводит на немецкий язык термином «Verfassung».

Если внимательно прочитать сочинения авторов IV в. до н. э., Платона и Аристотеля, то становится ясно, что они наполняют термин polite…a в первую очередь содержанием «государственное устройство», то есть используют его как родовое понятие к терминам олигархия, демократия, аристократия и др. У Платона, например, речь идет о видах (характерах) политий[14], о тождественности или различии между политиями[15], о наилучшей политии[16].

Аристотель в «Политике» утверждает, что polite…a – это способ упорядочения полиса, строй его различных органов власти, в первую очередь высшей[17]. Он пишет о самой лучшей из политий[18], о более устойчивой[19], о видовых (качественных) различиях между политиями[20]. Аристотель как синоним термину polite…a использует существительное pol…teuma, дефинируя одно понятие через другое: pol…teuma d' ™stˆn ¹ polite…a (Arist. Pol. 1278 b. 11).

В III в. до н. э. Полибий, по-своему определяя типы государственных устройств, также взял в качестве обобщающего термина понятие polite…a[21]. В трудах антиковедов обычно понимается, что с сочинениями Платона Полибий был хорошо знаком, тогда как, вероятно, «Политика» Аристотеля была ему не известна[22]. Круговорот государственных устройств Полибий описывал, применяя выражение politeiîn ¢nakÚklwsij (Polyb. VI. 9. 10 и др.). Понятие, которое на русский язык обычно переводится как «форма государственного устройства», на немецкий – «вид конституции», у Полибия gšnoj polite…aj (род политии – Polyb. VI. 57. 2 и др.). В качестве синонима термину polite…a Полибий, как и Аристотель, использовал слово pol…teuma, также наполняя его смыслом «государственное устройство, форма правления, конституция»[23].

Полибий употреблял понятие polite…a в значении «государственное устройство, конституция» и применительно к Риму[24]. Подчеркнем, что современные авторы на все европейские языки переводят polite…a Полибия, использованное им в отношении греческих полисов и Римского государства, как «конституция» (например, немецкий автор Х. Эрбзе, голландский профессор Г. Аальдерс, англичанин Э. Линтотт, испанский исследователь Х. М. Алонсо-Нюнес). Вообще, все авторы, пишущие на немецком языке, работы которых нам оказались доступны, переводят термин Полибия словом Verfassung, нередко ставя в скобках после него polite…a на языке оригинала или в латинской транскрипции[25].

В целом, в современной науке отчетливо выражена тенденция трактовать греческое понятие polite…a не только и не столько в значении гражданского общества или как один из видов государственного устройства, а прежде всего в значении – «состояние государства», его «устройство», «государственная организация». Ханс Больдт, в частности, недавно заметил, рецензируя труд Хайнца Монхаупта и Дитера Гримма, что именно такая интерпретация является верной характеристикой термина «politeia»[26]. Таким образом, можно утверждать, что греческие мыслители использовали понятие polite…a, вкладывая в него то же содержание, какое римляне вкладывали в латинское слово constitutio, то есть «устройство», причем непосредственно прилагая его государству. Эта конституция – polite…a – понималась также «органологически», как состояние живого организма, ведь она, так же как и само государство, у Полибия проходит жизненные циклы: развитие, расцвет и упадок. «Природа всех организмов и конституций, – пишет подробно исследовавший труд Полибия Фрэнк Уолбанк, – это для греческого историка процесс, длящийся от возрастания через расцвет к гибели[27].

Фома Аквинский воспринял греческое понятие «полития» в значении «государственный порядок». Он так пояснил термин Аристотеля: «…quod politia nihil est aliud quam ordo dominatium in civitate» (III. 6. 392). Рецепция же аристотелевого учения началась, как отмечает Уве Вильхельм, после 1260 г., когда появился перевод сочинения «Политика», сделанный Вильгельмом фон Мербеке[28].

Итак, мы видим, что греческая мысль выработала понятие polite…a в значении государственный порядок, но она не использовала понятие «основной закон» для обозначения этого порядка. Хотя собственно понятие «закон», nÒmoj, как известно, для греков было краеугольной категорией политической жизни, государственной идеологии полиса и всего мировоззрения гражданина.

Казалось бы, понятие конституции как «основного закона» появляется в конце XVI в. во Франции и Англии, нередко именно так хронологически и географически локализуют его возникновение. Подчеркнем, однако, что первоначально использовалось множественное число «основные законы» – leges fundamentales (lois fundamentales – по-французски, fundamental laws – по-английски). Немецкие исследователи отмечают, что в следующем веке это понятие в качестве «Grundgesetze» (так же во множественном числе – «основные законы») пришло и в Германию, оно нашло применение в правотворчестве Священной Римской Империи[29]. Мы со своей стороны обратим внимание, что исходное множественное число – «основные законы» означает, что и терминология XVI в. понимала под «конституцией» не один основополагающий юридический документ, а некоторую совокупность действующих законов, определяющих в конкретный момент главные государственно-правовые устои. Понимание термина «конституция» как законов, составляющих каркас публично-правового устройства, тоже связано, как нам кажется, с римским правосознанием и понятийным аппаратом римского права.

Рассмотрим категориальный аппарат, использовавшийся в интересующем нас отношении римскими авторами.

Цицерон использует выражение rem publicam constituere или существительное constitutio в значении «устройство», «состояние» в непосредственной связи с понятием res publica, когда отмечает государственно-правовое устройство, или изменения его состояния[30]. С этим согласуется понимание юристом Гаем (Inst. I. 1) глагола constituere «в связке» с существительным ius как создание права и «конструкция» (способ расположения) созданного права.

Х. Монхаупт отмечает в сочинениях Цицерона следующие близкие по смыслу к constitutio rei publicae понятия: status rei publicae, genus rei publicae, modus rerum publicarum, forma rei publicae и status civitatis[31]. Нам кажется, что status civitatis вернее понимать как собственно «государство», поскольку это словосочетание имеет своим значением «состояние гражданской общины», политическое устройство римской civitas. Иначе говоря, мы понимаем status civitatis у Цицерона как синоним res publica. Выражение же status rei publicae означает состояние, устройство государства, то есть его конституцию. Именно его использовал Цицерон для перевода греческой polite…a как обобщенный термин для обозначения государственных форм (демократии, аристократии, монархии). Соответственно, выражение optimus status rei publicae означает у него идеальное государственное устройство, наилучшую конституцию (Cic. Resp. II. 64, 65).

С конца XI в., благодаря рецепции римского права и формированию ius commune (первоначально в Болонье), латинские понятия constitutio и status, одно как «публично-правовой порядок, государственное устройство» и другое, соответственно, как «государство», получают вторую жизнь, найдя в XIII в. подкрепление греческой традицией, актуализированной обращением к Аристотелю Фомой Аквинским. А с XVI столетия, как уже отмечено, начинает использоваться понятие «основные законы», не противоречащее, по нашему мнению, греческой и римской правовой мысли и базирующееся на понимании конституции как совокупности принципиальных норм государственного устройства.

Возникновение представления о конституции как об одном «основном законе» следует, на наш взгляд, связать лишь с эпохой революций XVII–XVIII вв. Именно в ходе революций сначала в Великобритании, затем в Америке и Франции были созданы сравнительно краткие фиксации основ государственного порядка в виде деклараций («Билль о правах» в Великобритании 1689 г., «Декларация независимости» 1776 г., а затем и «Конституция» США 1787 г., «Декларация прав человека и гражданина» во Франции 1789 г.). В них провозглашались новые принципы политико-правового устройства (принцип разделения властей, гарантия прав и свобод и др.). Тогда, судя по всему, и формируется представление о конституции как едином основном законе. Видимо, «содержательную» сторону такого понимания привнесли краткие правовые документы с концентрированным выражением достигнутых в государственной сфере революционных завоеваний, а «словесная оболочка» в дальнейшем была использована от leges fundamentales, но с вариантом единственного числа, поскольку стал иметься в виду только один вполне конкретный документ.

Маркус Зельмейер провел любопытное исследование «перевода» и трансформации античных государственных идей при составлении американской конституции[32]. Он, проанализировав познания деятелей «американской революции» (1763–1789) в области античной мысли и терминологию федерализма для характеристики демократических институтов власти, склоняется к выводу, что «отцы-основатели» конституции США выразили положения греческой политической теории посредством римского понятийного аппарата, оформив их в римскую государственно-правовую терминологию.

Вильфрид Ниппель отмечает, что в конце XVIII в. в американской и французской политико-правовой теории появилось понимание конституции как выражения идентичности общественного бытия нации и его письменной фиксации[33]. Думается, что правовая практика выработала письменную фиксацию основных норм в ходе революций раньше (полагаем, что с XVII в.), чем теория ее осмыслила и применила к ней термин «конституция».

Йохен Бляйкен подчеркивает, что система конституционного права и собственно государственная правовая конституция известны в истории только со времен Французской революции[34]; нам представляется, что, возможно, система конституционного права – со времен Французской революции, а конституция в «формальном смысле» современного понимания – со времен Английской революции XVII в. Другое дело, что публичное право нового времени оформляется только с XVIII в. и тогда же получает распространение латинский термин для его обозначения – ius publicum[35].

Исследователи обращают внимание на то, что Английской революции предшествовали «конституционные дискуссии»[36]. Возможно, в ходе такой «теоретической подготовки» первых британских биллей, реорганизовавших государственно-правовую систему, постепенно формировалось представление об основополагающем законе, определяющем каркас этой системы, но, вероятно, что только принятие подобных актов привело к переосмыслению конституционных основ государства: вместо leges fundamentales – lex fundamentalis. И первым в ряду таких актов следует, как нам кажется, назвать английский «Билль о правах» 1689 г., серьезно ограничивший королевскую власть, гарантировавший права и свободы парламента, – принятие одного документа коренным образом изменило государственное устройство. Конечно, по завершении не только XVII, но и XVIII в. в Англии не оказалось одного-единственного «основного закона», в отличие от Франции или США, что, видимо, и мешает исследователям выделить «английское звено» в качестве первого в цепочке формирования понятия «конституция» в том смысле, какой вложила в него новая история. Питер Бромхед, например, писал: «Многие другие конституции, сначала в Европе, а затем и за ее пределами, начиная с XIX в., воспринимают большую часть теоретических положений Билля о правах, однако со временем эта связь становится настолько отдаленной, что ею можно пренебречь»[37]. Присоединяясь к констатации генетической связи европейских и американских конституций как «основных законов» с английским Биллем о правах, мы не можем согласиться с утверждением, что за отдаленностью во времени эту связь можно игнорировать.

Итак, в любом случае, конституция как «основной закон» – понятие нового времени. Понимание конституции в качестве сведенных в одном письменном документе приоритетных правовых норм с высшим рангом применения, есть, по определению Вольфганга Райнхарда, «категория современной политической культуры»[38].

Отметим, что европейская правовая мысль далеко не всегда и не везде «сужает» содержание слова «конституция» до понятия «основной закон». Со всей наглядностью это проявилось в Англии, где, как уже отмечено, подобный «главный документ» отсутствует. «В Британии нет писаной конституции», – подчеркивают современные авторы[39]. Точнее, видимо, все же говорить не об отсутствии «писаной конституции» (английские законы, составляющие статутное право, так же как и нормы общего права, носят, естественно, письменный характер), а об отсутствии письменной фиксации в едином документе важнейших государственно-правовых устоев. То, что единый «основной закон» в Англии не существует, П. Бромхед объясняет тем, что такого вида конституции вводились в действие в «переломные исторические моменты, а Великобритания с 1688 г. не испытывала таких потрясений»[40]. Отсутствие единого основного закона, однако, не мешает британским юристам, экономистам, историкам и политологам говорить и писать об «английской конституции». Именно так, «Английская конституция», назвал свой классический труд, созданный в 1867 г., Вальтер Баджегот[41]. В XX в. использование такого понятия сохранилось, что ясно видно, например, по заглавию книги Питера Бромхеда[42]. Обратим внимание, что принятие в Великобритании «конституционных соглашений» («конвенций») – the status of conventions, отражающих изменение политических реалий[43], – по сути дела близко «конституционному» процессу в римском государстве.

В качестве дефиниции понятия «конституция» английские авторы используют определение, данное в конце 60-х гг. XX в. О. Х. Филлипсом, понимавшим под конституцией законы, обычаи и конституционные соглашения, которые устанавливают структуру и функции государственных органов, а также регулируют отношения государственных органов между собой и между ними и отдельными гражданами[44]. Отсутствие основного закона, отмечал В. Баранчиков, «не дает оснований для вывода об отсутствии конституции вообще. В Соединенном Королевстве конституция состоит из большого числа обычаев и конвенций, которые в совокупности с рядом законов обеспечивают регулирование основных частей британского управления»[45].

Заметим, что разработка основных направлений модернизации политической системы современной Великобритании носит название «конституционной реформы»[46]. Англичане, как нам кажется, сделали первый шаг (еще в XVII в.) на пути переосмысления понятия «конституция» в направлении к «основному закону», но они же, в первую очередь, способствовали и сохранению в правовой теории представления о конституции как многочисленных и асинхронных законах, относящихся к «состоянию государства». Британские акты конституционного характера не имеют особого статуса с точки зрения порядка их изменения, и в этом отношении они опять-таки близки к основополагающим законам государственного устройства античного Рима.

Интересно, что в испанском языке наряду с использованием для обозначения конституции в виде «основного закона» словосочетания ley fundamental (закон в единственном числе) применяется выражение código fundamental, то есть кодекс, основной свод законов. В этом можно усмотреть понятийную традицию, идущую от leges fundamentales, а следовательно, от римских публично-правовых представлений.

Тенденция более широко, чем «основной закон», трактовать понятие «конституция» очень отчетливо проявилась в первой трети XX в. в немецкой юридической науке, в концепции одного из ее столпов – Карла Шмитта, который считал необходимым называть конституцией «совокупность политического единства и социального порядка»[47]. Он писал, что «не государство имеет конституцию, а государство есть конституция», то есть конституцией является существующий в этом государстве порядок. Эта тенденция трактовать содержание понятия конституция в том смысле, который вкладывался в античности, средневековье и в эпоху Возрождения, устойчиво сохранялась в немецкой юридической литературе[48]. Она присутствует и в трудах сегодняшнего дня. Так, в издании 2002 г. «Истории конституции» Вернера Фрочера «конституция» (Verfassung) опять-таки определяется как «основополагающий правовой порядок общественного бытия»[49]. Это определение было дано К. Хессе, и его книга выдержала 20 изданий[50]; используя его, В. Фрочер замечает, что имеется в виду, в первую очередь, организация государственной власти, отношения между отдельными государственными органами и отношение государства к своим гражданам. Ханс Клофт процитировал определение конституции, данное видным политологом и государственным деятелем Карлом Иоахиом Фридрихом, который в 1953 г. написал так: «Конституция – это такой процесс (Prozeß), посредством которого действенно будет ограничиваться государственная деятельность (staatliches Handeln)[51]. Х. Клофт подчеркнул, что не продвижение политического процесса и не его действенность стоят в этом определении на первом плане, а контроль, ограничение и регулирование государственной власти. Нам же важно здесь обратить внимание на то, что конституция и в науке XX в. нередко понималась, и в современной науке начала XXI в. нередко понимается гораздо более объемно и многомерно, чем просто «основной закон». Со всей наглядностью это продемонстрировала дискуссия в октябре 2001 г. в Вюрцбурге, материалы которой в 2002 г. были опубликованы в специальном сборнике[52]. В докладе А. Роберта, в частности, говорилось, что с изменением в содержании понятия «конституция», в направлении от принципов и гарантий в отношениях граждане – государство к высшим принципам и правовому порядку в совокупности, потеряла конституция «рамочный» характер и стала превращаться в «основополагающий правовой порядок общественного бытия» на уровне принципов-норм и оптимальной тенденции[53]. Следовательно, философия юриспруденции, ее теория не рассматривает и сегодня вопрос о содержании понятия «конституция» как решенный и окончательно закрытый даже применительно к современным к конституциям. Тенденция расширительного толкования этого понятия (причем шире даже, чем «совокупность норм государственно-правового регулирования»), как мы видим, имеется.

Вернемся к конституции римского государства. Римская Республика не имела письменно зафиксированной в одном документе конституции; неписаный mos maiorum (обычай предков) регулировал политико-правовые отношения наряду с писаными законами (leges) по отдельным сторонам публичной жизни; в совокупном виде «компетенция различных инстанций, их функции и взаимоотношения друг с другом никогда законодательно письменно не формулировались»[54]. При этом обычное право было, по недавнему выражению Окко Берендса, сознательной правовой жизнью, жизнью на основе права, оно представляло собой нечто такое, что в совокупности укрепляет действие права[55]. «Обычай, право, закон проникали во все поры жизни общества», – подчеркивала Е. М. Штаерман, отмечая, что они определяли ход «важнейших в жизни общины процессов»[56]. Франц Виаккер акцентировал, что римская конституция включала такие элементы, как государственная этика, auctoritas и опыт[57]. Конституционные основы Римской Республики, таким образом, – это разрозненные, принимавшиеся в комициях законодательные акты, устанавливавшие принципы деятельности органов власти, и неписаные обычаи, относившиеся к этой сфере и подлежавшие столь же неукоснительному, как и законы, исполнению.

Не имела письменно зафиксированной в одном документе конституции и Римская империя, более того, «набор правовых документов», относящихся к основам государственного устройства, расширился. В период принципата к leges были приравнены senatusconsulta и правовые акты, исходящие от принцепсов. Однако мы полагаем, что вслед за самими римлянами мы вправе называть конституцией основополагающие устои римского государственного порядка в каждом хронологическом срезе. Поэтому мы считаем, что в правовом отношении использование термина «римская конституция» – как совокупности правовых норм, определявших функционирование римского государства на каждом этапе его развития, – вполне корректно. Добавим, что в исследовательской литературе даже применительно к современным конституциям в виде «основного закона» отмечается неполнота «статического» их рассмотрения, конституции изменяются, дополняются, и отдельные законы актуализируют, как пишет Липпольд Райнер, содержание конституции[58]. Если конституции новейшего времени понимаются как динамично развивающиеся, то тем более правомерно рассматривать находившуюся в постоянном развитии «римскую конституцию» как особый государственно-правовой феномен, попадающий, тем не менее, под родовое определение «конституция».

При этом мы рассматриваем, вслед за многими романистами, конституционное устройство Рима в любом хронологическом ракурсе как устройство упорядоченное, а отнюдь не как хаотический набор отдельных институтов и правовых механизмов. Карл-Йоахим Хелькескамп подчеркивает, что восприятие римской конституции как системы является наследием и влиянием Теодора Моммзена, которое было громадным в течение практически всего XX в.[59] Конечно, представление о «системе государственного права римлян» идет от Т. Моммзена, но мы считаем упреки ему в том, что его система оторвана от исторических реалий, излишне суровыми. Осуществленная Т. Моммзеном «формализация римской истории» на основе реконструкции правовых механизмов государственной жизни позволила глубже понять эту историю, развить аналитические приемы ее познания.

Итак, учитывая латинскую этимологию слова «конституция» в новых европейских языках, понимание греческой и римской политико-философской и правовой мыслью «конституционных основ» античных государств, имеющийся в научной литературе теоретический анализ содержания понятия «конституция» применительно к современным государствам, мы считаем использование понятия «конституция римского государства» («римская конституция») в юридическом отношении вполне корректным.

Рассмотрим теперь вопрос об исторической корректности данного понятия. Этот вопрос возникает, в первую очередь, потому, что латинское слово constitutio использовалось римлянами и применительно к определенному виду законодательных актов – constitutiones principum (конституциям принцепсов). Распространенным является представление, что конституции принцепсов – это собирательный термин для любых документов за подписью римских императоров. Так, Д. В. Дождев утверждает, что конституции принцепсов делились на «edicta (нормы общего действия, выставляемые in albo у резиденции принцепса), decreta (судебные решения, обычно в ответ на апелляцию на решение суда низшей инстанции) и rescripta (решения отдельных казусов)»[60]. Именно вследствие такой трактовки содержания понятия constitutiones principum и возникает вопрос об исторической корректности применения понятия «римская конституция» в значении основополагающих политико-правовых устоев государства. Ведь если римляне применяли понятие constitutiones к отдельным судебным решениям и правовым казусам, то термин носит частный характер и описание путем его использования главных, глобальных, механизмов функционирования государства является неадекватным.

Однако стоит внимательно проанализировать, что понималось под конституциями принцепсов римскими юристами. Фрагмент «Институций» Ульпиана, сохраненный в Дигестах Юстиниана[61], позволяет утверждать, что только то, что является законом, из подписанных императором документов считается конституциями. Причем во втором параграфе данного фрагмента уточняется, что не является законом (получается, что и не входит в понятие «конституция») то, что касается отдельных лиц, то есть носит персональный характер.

В такой трактовке понятия «конституции принцепсов» мы не оригинальны и не одиноки. Более двадцати лет назад П. Куссмауль подчеркивал, что «различные рескрипты» (diversa rescripta) не могут быть названы constitutiones[62]. Солидаризировался с ним и Х. Монхаупт, подчеркивавший содержательную тождественность понятий constitutio (применительно к установлениям принцепсов) и lex[63]. Различия он усмотрел не столько в правовом характере, сколько в стилистической природе: constitutio – термин, на его взгляд, более юриспруденции, менее обращен к чувству и теснее связан с представлениями об авторитете.

Понимание «конституции принцепсов» в качестве только таких документов, которые равны законам, которые носят принципиальный, а не частный характер, снимает вопрос об исторической корректности использования понятия «римская конституция». Ведь в таком случае конституции принцепсов – это такие же основополагающие правовые документы, составлявшие каркас римского государственного устройства, какими были в архаический период mores maiorum или на протяжении длительной истории – leges. «Конституции принцепсов» – тоже «несущий элемент» государственно-правовой конструкции.

Таким образом, содержание понятия «конституции принцепсов» в нашей трактовке ни в коей мере не противоречит использованию понятия «римская конституция» в качестве научной абстракции для характеристики состояния государственности римлян в определенном хронологическом срезе.

Однако для ряда историков и юристов «некорректность» понятия «конституция римского государства» связана с проблематичностью для них использования применительно к Риму, особенно республиканскому, самого понятия государства, что весьма наглядно проявилось в ходе устных обсуждений нашего доклада на III международной конференции по римскому праву[64]. Видные зарубежные специалисты, в первую очередь Мануэль Гарсиа Гарридо и Франческо Сини, исходили из отрицания возможности использования категории «государство» в отношении римской civitas, выражая тем самым распространенный в современной испанской и итальянской историографии взгляд[65].

В 1960-е гг. испанский романист Альваро д’Орс четко акцентировал представление, что понятие «государство» является анахронистичным по отношению к римской res publica, а следовательно, оно не применимо к ней[66]. Сторонники такого подхода отказываются также признавать возможность использования понятия «государство» для греческих полисов, подчеркивая, что это понятие – имеющее, согласно их точке зрения, только современное содержательное наполнение – предполагает представительный способ формирования власти, а отнюдь не прямую демократию (как в Афинах) или регулярную законодательную деятельность всего народа (как в Риме).

В немецкой науке об античности традиция использования понятия «государство», заложенная виднейшими учеными XIX в., оказалась весьма прочной: на протяжении всего XX в. это понятие очень часто применялось по отношению к Римской Республике и греческим полисам. Вместе с тем названная тенденция не обошла стороной и немецкое антиковедение. Так, Христиан Мейер, протестуя против «необдуманного переноса на античность понятия «государство», отмечал, что в греческой античности отсутствовали все существенные факторы, которые в новое время делали возможным развитие государства[67].

Однако если в работах романистов (так же как и эллинистов) Германии такие утверждения встречаются весьма редко и появились они сравнительно недавно, то в общих теоретических работах немецких правоведов тенденция ограничивать применение понятия «государство» только реалиями нового и новейшего времени существует достаточно долго. Своим появлением она обязана одному из самых известных представителей немецкой юридической науки уже упомянутому Карлу Шмитту, который считал возможным применять понятия «государство» и «государственность» лишь к европейской истории XVI–XX вв.[68] К. Шмитт в сочинении 1941 г. отмечал, что государство – «конкретное, связанное с определенной исторической эпохой понятие»[69]. При этом он полагал, что «эпоха государственности» завершается в современный ему период. Следуя Карлу Шмитту, другой немецкий юрист, Герберт Крюгер, писал, что по отношению к античности и средним векам можно говорить о государствах «разве только в совсем уж неспецифичном смысле»[70].

Вероятно, что в той или иной степени под влиянием отмеченной тенденции в зарубежной историографии в 1989–1990 гг. на страницах журнала «Вестник древней истории» была проведена дискуссия, инициированная Еленой Михайловной Штаерман[71]. В статье, положившей начало дискуссии, она попыталась по-своему обосновать взгляд на римскую civitas (и в целом на античный полис) как на безгосударственное общество. Она исходила из марксистского определения государства и в соответствии с ним принимала во внимание именно такую функцию государства, как подавление и насилие в обществе, разделенном на классы. На том основании, что в Риме V–I вв. до н. э. не удается обнаружить ни сложившихся классов, ни развитой бюрократии, ни отделенной от народа и использовавшейся против него армии, Е. М. Штаерман пришла к выводу, что процесс формирования римского государства завершился только при Августе, то есть в I в. н. э.

Большинство исследователей, принявших участие в дискуссии, не согласились с такой датировкой возникновения государства в Риме. Многие авторы подчеркивали следующее: «полис… есть государство особого рода» (В. А. Якобсон)[72]; «античная гражданская община являлась… отнюдь не безгосударственным, а уникальным раннегосударственным образованием» (Ю. Г. Чернышов)[73], «гражданская община – civitas по определению принадлежит к цивилизации (А. А. Вигасин)[74]. Ю. В. Андреев писал, что «Римская республика, несомненно, и может, и должна быть признана государством»[75].

Датируя возникновение римской государственности, И. Л. Маяк относила ее «уже к началу Республики»[76], а Л. Л. Кофанов отмечал, что «римская civitas V–IV вв. до н. э. уже обладала основными признаками государства»[77]. А. Б. Егоров связывал с VI – серединой III в. до н. э. «примитивное государство времени становления римского полиса»[78], а Л. Капогросси Колоньези отметил: «процесс становления государства как формы организации общества вполне совершился если и не в Сервиево время (как я все-таки полагаю), то наверняка к середине V в.»[79]. Временем не позднее III в. до н. э. датировали завершение процесса возникновения государства В. И. Кузищин[80], Р. Гюнтер[81], Н. Н. Трухина[82].

В основном выразившие свое мнение в дискуссионных публикациях специалисты не согласились считать полис вообще и римскую civitas в частности безгосударственным образованием. Поддержка выводов Е. М. Штаерман была высказана (главным образом, применительно к греческому полису) только в статье Г. А. Кошеленко[83], да в самом общем виде А. Я. Гуревичем (он рассматривал становление государства по отношению к ранним империям средневековья)[84].

Однако несогласие с представлением Е. М. Штаерман о догосударственном характере античной гражданской общины у выступивших в ходе дискуссии ученых было вызвано различными, подчас диаметрально противоположными причинами. Одни авторы, целиком поддерживая основной методологический посыл Е. М. Штаерман, взятое ею марксистское определение государства, не восприняли ее аргументацию[85]. При таком подходе критика строилась на отрицании конкретных характеристик римского общества, предложенных Еленой Михайловной и не согласующихся с марксистским определением государства. Другие исследователи, наоборот, признавая ряд характеристик римского общества, данных Е. М. Штаерман, увидели причину неприемлемых для них выводов собственно в неполноте и недостаточной аргументации исходного определения государства[86]. Именно этот второй подход мы разделяли по горячим следам дискуссии, откликнувшись на нее своей статьей[87], сейчас же хотим подчеркнуть следующее: дискуссия в российском антиковедческом журнале наглядно показала, что возможность применения понятия «государство» к античности целиком зависит от того, какое содержательное наполнение вкладывается в этот термин.

Один из самых авторитетных специалистов по античности Эдуард Мейер в начале XX в. определял государство как «доминирующую форму социального союза», подчеркивая следующее: «мы должны поэтому рассмотреть государственный союз не только понятийно, но и исторически как первичную форму человеческого объединения»[88]. Эд. Мейер исходил из известной характеристики человека, данной Аристотелем, fÚsei politikÕn zùon и, как отмечает Уве Вальтер, поддерживая Лучано Канфору, в русле немецкой традиции, поскольку еще в 30-е гг. XIX в. Фридрих Кристоф Дальманн писал, что «государство есть первоначальный порядок, необходимое положение, состояние человечества»[89]. Уве Вальтер в цитированном докладе (который я имела удовольствие слушать на коллоквиуме, посвященном 70-летию Йохена Бляйкена, и который с не меньшим удовольствием читаю в качестве статьи) обращает внимание, что позиции, сформулированной Эд. Мейером, придерживались большинство антиковедов его и последующих поколений. Однако изучение генезиса греческого полиса и римской общины заставило изменить представление об изначально исторически данном государстве. Отказ от понимания государства как исходно присущего европейскому обществу состояния опять-таки сделал актуальным для исследователей вопрос о правомерности применения этого понятия к нему в рамках античности и в какой-то мере, как нам кажется, способствовал развитию негативной тенденции в его решении.

Почва для названного «негативизма» расширялась также из-за результатов соотнесения принципиальных черт античной организации (которые все четче прояснялись благодаря накоплению антиковедческих знаний) с трактовкой понятия «государство» в различных политологических и философских теориях (например, как было отмечено, в марксистской). Поэтому стало распространенным утверждение, что вообще любое определение государства не может быть использовано применительно к античным социумам. В частности, нередко усматривают понятийный конфликт в интересующем нас в данный момент отношении и с позитивистской теорией права. Рассмотрим поэтому подробнее, может ли Рим республиканской эпохи (в том числе архаического времени) быть назван государством в соответствии с ней.

Дефиницию государству в рамках позитивистского подхода дал немецкий ученый Георг Еллинек на рубеже XIX–XX вв.[90] Согласно его учению, три элемента составляют государство: территория (das Staatsgebiet), народ (das Staatsvolk), государственная власть (die Staatsgewalt). На наш взгляд, такое понимание главных компонентов государства корнями уходит в античность. Представление о том, что государство характеризуется совокупностью населения на определенной территории, но этим не исчерпываются его основные черты, восходит к Аристотелю[91]. Задаваясь вопросом, когда следует говорить, осталось ли государство (полис) прежним или стало другим, он полагал, что при условии сохранения территории и населения (наличие этих черт, по его мнению, лежит на поверхности при ответе на заданный вопрос) надо учитывать кое-что еще, поскольку очерченные границы могут иметь и образования, более похожие на племя, чем на полис (m©llon œqnouj À pÒlewj – Arist. Pol. 1276 a 29). По тексту сочинения Аристотеля ясно, что речь должна идти о наличии политической организации, политической связи между людьми, или, говоря словами самого философа, «политическом сообществе» – e‡per g£r ™sti koinwn…a tij ¹ pÒlij, œsti d koinwn…a politîn polite…aj (Arist. Pol. 1276 b 1–2) – «полис есть некое сообщество, а именно сообщество граждан политии» (то есть граждан, объединенных данным государственным устройством). Не исчезает этот смысл, а по-своему подчеркивается, хотя и в несколько ином ракурсе, в признанном переводе С. А. Жебелева: «государство есть некое общение, – а оно именно и есть политическое общение граждан». В целом, у нас не остается сомнений, что Георг Еллинек, давая определение государства, отталкивался от идущей от Аристотеля традиции в дефиниции этого понятия.

Отметим, что современные учебники, изданные в Германии на рубеже XX–XXI вв., исходят в трактовке государства преимущественно из концепции Г. Еллинека. Например, Христоф Вавер в дословной формулировке Г. Еллинека называет составные элементы государства[92]. Если два первых элемента – территория и народ – обычно признаются и за античными полисами, то третий элемент, государственная власть, может вызывать сомнения[93]. Мы, однако, полностью соглашаемся с Уве Вальтером, написавшим, что он не видит никакого основания, из-за которого политическая организация античности не могла бы быть названа государством[94]. Поясним, почему мы считаем это утверждение безусловно верным.

По сути дела, проблема политической власти в республиканском Риме упирается в вопрос о характере должностной власти магистратов (причем этот вопрос относится и к царской эпохе, поскольку «магистратское» содержание царских полномочий налицо). Отсутствие бюрократии, назначаемых чиновников не является показателем отсутствия государственной власти как таковой; власть высших магистратов, опиравшаяся на imperium, была, как нам стало отчетливо ясно в ходе изучения экстраординарных римских структур, публично-правовой властью[95]. Мы согласны с утверждением Е. М. Штаерман о том, что малочисленность структур исполнительной власти являлась следствием отсутствия потребности в принуждении[96], но и то, и другое не опровергает характеристику власти магистратов как власти политической.

Эрнст Питц недавно написал, что должностные функции в Риме осуществлялись не столько на основе права на власть, сколько на основе почестей и престижа[97]. Ius honorum, как отмечает данный автор, было правом осуществлять действия, которые государство закрепляло за отдельными людьми в течение срока их полномочий. В свое время Макс Вебер назвал Римскую Республику «Honoratiorenherrschaft», «Honoratiorenverwaltung» – господство, управление носителей почестей[98]. Но эти носители почестей, отмеченные общественным престижем, выполняли функции именно публичной власти по отношению к гражданам общины.

Теодор Моммзен, как известно, считал магистратуры, исполнительную власть, центральной из трех составлявших римскую государственно-правовую систему компонентов (комиции – сенат – магистратуры), несколько, видимо, преувеличив ее самостоятельность, но справедливо рассматривая ее одним из краеугольных оснований римской государственности. Франк Бене в одной из последних работ, посвященных Т. Моммзену, отметил: «Государство означает для Моммзена политическое силовое поле, которое создавалось из совместной игры трех институтов…»[99] Развивая этот тезис, добавим, что конституция римского государства – это правовые нормы, регулировавшие напряженность в данном силовом поле, корректировавшие импульсы, исходившие от каждого образующего его элемента. На каждом историческом отрезке они были своими, но уже для периода римской архаики мы вправе говорить о публичной власти, а значит – в условиях античной политической организации – о власти государственной.

Три отмеченных римских политических института Йохен Мартин недавно назвал теми объективными реалиями, «которые мы сегодня называем государством»[100]. Рассматривая вопрос о соотношении семьи, родства и государственной власти в Римской Республике, Й. Мартин подчеркнул, что res publica – «больше, чем сумма patres»; это «больше» и проявляет себя в магистратурах, сенате и народных собраниях. Действительно, на наш взгляд, абсолютно неверно представлять римскую общину как управляющуюся, главным образом, посредством отцовской власти (patria potestas). Сфера руководства жизнью civitas покоилась не на отцовской, а на политической, в том числе и магистратской, власти, которая была для общины в целом более значимой и весомой, чем отцовская (вспомним примеры, когда pater familias, встретив, будучи на коне, своего сына-консула, спешивается и отдает ему необходимые почести и т. д.). Публичная власть магистратов – власть политическая, поскольку должностные лица были носителями делегированного суверенитета общины, предоставлявшегося им от имени cives и patres на строго определенное время. Утверждая, что полномочия магистрата рассматривались как вторичные по отношению к власти patres, мы имеем в виду не их patria potestas как глав семей, а то, что patres (главы патрицианских родов и ядро сената) выступают как носители собственно политической власти, распространявшейся (каждого из patres!) на всю общину, а не только на его фамилию.

Не видя оснований для отрицания политического характера власти (в том числе и исполнительной) в Римской Республике, мы тем самым не видим причин, по которым res publica не попадает под определение государства, данное Георгом Еллинеком. А именно это определение понимается (с нашей точки зрения, небезосновательно) как универсальное в современной немецкой юриспруденции.

Разумеется, дефиниции государства можно поискать и в рамках других теоретических ориентиров, но далеко не всегда они оказываются продуктивными при решении поставленного вопроса. Например, в научном дискурсе в Германии первой половины XIX в. дебатировалась контроверза гуманитарного знания: «наука об обществе» или «наука о государстве». В продолжение этого спора во второй половине XIX в. политэконом Густав Шмоллер («главная фигура немецкой исторической школы национальной экономки»[101]) определял государство как «грандиозный нравственный институт для воспитания человеческого рода»[102]. Очевидно, что дефиниция государства через понятие морали, к сожалению, не помогает прояснить его сути.

Научно плодотворнее, на наш взгляд, все же поиск определения государства, исходя из взаимосвязи понятий «политическое» и «государственное», что мы находим, например, у Макса Вебера. Он определял государство как особый вариант политического сообщества (союза)[103]. Политическое сообщество рассматривалось им социологически, то есть во внимание принималась социальная деятельность, причем не только в отношении преследуемых целей, но по ее специфическим средствам, а именно осуществлению физической власти. Государство у М. Вебера определяется через успешную реализацию монополии на применение легитимной физической власти, распространяющейся на определенную территорию, – речь при этом шла, как подчеркивает В. Ниппель, о феномене «западной современности».

Отталкивался от концепции М. Вебера о различиях между политическим сообществом и современным государством в своем анализе государственности и Карл Шмитт, который во главу угла ставил понятия «дружбы и вражды в публичном смысле», «степень интенсивности ассоциации и диссоциации людей»[104]. Он связывал также понятие «государство» с понятием «суверенитет». К. Шмитт усматривал главную задачу государства в сглаживании противоречий между противостоящими внутри него группами и в предотвращении гражданской войны, подчеркивая «примат внутренней политики». Иначе говоря, К. Шмитт, по сути дела, выделял в качестве главной ту функцию государства, которую можно назвать регулирующей.

Как уже было отмечено, К. Шмитт не распространял понятие «государство» на античность, предлагая для этой эпохи заменить этот термин понятием Herrschaftsorganisation – «организация господства». Это предложение К. Шмитта Александр Демандт назвал в языковом отношении «технически» неприменимым, поскольку «мы должны для античности различать государственное и негосударственное господство и государственные и негосударственные общности»[105]. Ханс Клофт усматривает особый вклад римлян в феномен господства (власти), состоящий, как он подчеркивает, в «прагматическом уравновешивании структуры власти внутри общества и создании огромной мировой империи, Imperium Romanum, которая была прочной почти 500 лет и после внутреннего и внешнего крушения свои экономические, социальные, культурные и религиозные основы передала по наследству западной цивилизации при ее возникновении»[106]. Заметим попутно, что, специально анализируя понятия «господство» и «власть», Макс Вебер писал, что «все политические структуры есть структуры власти»[107].

Полагая, с одной стороны, что вслед за античными авторами мы должны считать публично-правовой сферой римского общества ту, которая относится к делам, касающимся всего народа (в отличие от дел частных, семейных – res rivata), и считая ее сферой политической, мы, с другой стороны, думаем, что поиск общего, универсального определения государства следует вести в направлении формулировок его функций. Нам, например, весьма импонирует формулировка В. А. Якобсона, что самой важной функцией полисного государства являлось «поддержание гомеостаза путем осуществления социального контроля»[108]. В свое время Е. М. Штаерман, подводя итоги названной дискуссии в «Вестнике древней истории», не согласилась с определяющей ролью организаторской функции государства[109]. Нам же кажется верным утверждение, что государство в республиканских общинах античной цивилизации являлось формой организации всего общества, инструментом согласования подчас противоречивых интересов различных социальных групп. Организаторская, регулирующая функция выступает в качестве главной не только в античности, но и в другие эпохи.

Жан Жак Руссо, создавший, как широко известно, для объяснения процесса возникновения государства теорию «общественного договора», когда все подчиняются общей воле, рассматривал государство как «политическое тело» (corps politique), все члены которого, поскольку они являются участниками суверенной власти, есть граждане, а поскольку они подчинены законам – подданные[110]. Представления Руссо о государстве, его понимание государства как философской категории, в общем и целом, думается нам, не противоречат тому, что мы знаем о политической организации античных общин, в том числе и римской civitas эпохи архаики. Традиция французской антиковедческой школы, хотя, как подчеркивает К.-Й. Хелькескамп, ей и не свойственна фиксация на «государстве» и других абстрактных понятиях[111], сохраняла представление о формировании политических отношений на базе социальных связей в семье и общине. Так, Фюстель де Куланж считал, что могущество государства в древности основывалось на том, что политические институты развивались шаг за шагом из органов попечения за культами семей и родовых союзов[112]. Бенжамен Констан, сравнивая современное ему государство с античным, отмечал, что в античности государственная власть проникала в интимнейшую домашнюю сферу, а в современности самостоятельный индивидуум в своем частном существовании в свободных государствах суверенен, хотя бы только и внешне[113].

Уве Вальтер, беря за основу определение государства, данное Георгом Еллинеком и замечая, что оно имеет «юридический крен», попытался дополнить это определение[114]. Он привлек труды Романа Херцога, который связывал коренные функции государства с проблемой мира, как внешнего (достигаемого развитием военного дела), так и внутреннего (достигаемого развитием судебной системы). Продолжая эти наблюдения, У. Вальтер отметил, что исполнение государственной власти связано с правом и общественным благом. Он призвал также рассматривать государственность в русле социальной антропологии, то есть в контексте демографической динамики, экономического и социального развития. У. Вальтер подчеркнул, что разделительная граница между негосударственными и государственно оформленными обществами может быть проведена, хотя бы и относительно. Вторым свойственны именно институциализированные функции, осуществляемые носителями властных полномочий. Степень развития государственности может быть различной: У. Вальтер пишет, что ее высшей ступени достигла Римская империя после реформ Диоклетиана и Константина, а к слабому уровню развития государственности относит эллинистические монархии (исключая Египет) с их харизматическими вождями и придворными в качестве «друзей» и «родственников». Соглашаясь с общей линией рассуждений У. Вальтера, мы хотели бы все же заметить, что при анализе «степени развития государственности» не следует брать за идеальный образец (как высшую ступень ее развития) бюрократические монархии Европы XIX в., чьи контуры угадываются в «измерительной шкале» У. Вальтера.

Полемизируя с теми, кто отрицает возможность применения понятия «государство» к социумам античной цивилизации, и отмечая два их основных подхода, Уве Вальтер называет своих абстрактных оппонентов (фигурирующих у него как собирательные образы) одного – «пурист языка источников», а другого – «прагматик обиходного языка», имея в виду, что одни делают упор в аргументации своей позиции на отсутствие понятия «государство» у античных авторов, а другие – на то, что под расхожим термином каждый понимает, что ему заблагорассудится. Суть возражений У. Вальтера сводится к следующему[115]. Во-первых, он находит противоречие, имеющее, по его выражению, логическую или терминологическую природу: если относить понятие «государство» только к Новому времени, то получается, что и гомеровская Итака, и Римская империя после реформ Диоклетиана и Константина должны быть определены одинаково, а именно только как «предгосударственные» или «безгосударственные» образования. Но очевидно, что это неверно, поскольку они разительно отличаются. Во-вторых, оспаривая точку зрения Христиана Мейера с его утверждением, что понятие «государство» ассоциируется с представлением о современном государстве, а потому не применимо к античности, У. Вальтер замечает, что в таком случае оно не применимо и к Германии XIX в. Например, главным достижением современного государства является государственная монополия на власть, исключающая, допустим, кровную месть, самосуд, поскольку конфликтующие персоны или группы принуждаются к соблюдению правовых норм. Но в Германии XIX в. все обстояло далеко не так. Без сомнения, считает У. Вальтер, при помощи понятия «государство», базирующегося на представлении о современных государствах, невозможно описать греческие полисы; государство в античности имеет в таком случае «несовершенное» качество, но аналогичное качество имеют и такие же «несовершенные», по сравнению с современным, государства Нового времени.

По нашему глубокому убеждению, отказ от применения понятия «государство» к античной политической организации сужает возможности научного ее анализа. Мы соглашаемся с мнением авторов немецкого «Исторического лексикона» о том, что слово «государство» должно использоваться как формализованное универсальное понятие»[116]. Ведь если придерживаться подхода А. д`Орса, то мы не можем даже опереться на единый обобщающий термин при характеристике политической организации обществ античной цивилизации, хотя сущностные черты этой организации в Греции и Риме были близки или даже тождественны. Это обедняет синтезные теоретические построения и сравнительный анализ (сравниваем мы варианты одного явления или разные сущности – это принципиально). Кроме того, мы, в таком случае, не имея необходимого понятия, не можем описать должным образом суть различий между политически оформленными коллективами, с одной стороны, и общинами, не достигшими этой стадии развития – с другой.

Макс Вебер назвал современное ему государство вариантом политического сообщества. Но точно так же вариантом (хотя и иным) политического сообщества было и государство в античности. Не проще ли (и точнее) сказать, что перед нами различные варианты государства. Ведь, как было отмечено, государства Европы XIX и XX вв. тоже абсолютно разные политические феномены. Заметим, кстати, что если сопоставлять «качественные характеристики», например, современных демократических государств, империй XIX–XX вв. и афинского полиса при Перикле, то к современным демократиям оказываются ближе Афины V. до н. э., чем авторитарные государства позапрошлого и прошлого веков.

Те, кто в конце XIX в. настаивали на применении понятия «государство» только по отношению к современным им государствам, фактически не нашли бы общего языка с теми, кто делал то же самое в конце следующего столетия (поскольку слишком отличающиеся политические организмы они имели в виду). Если и сейчас наполнять содержание понятия «государство» только чертами современных нам европейских государств, то как тогда быть с «политическими сообществами» многоликого африканского и азиатского мира, подчас так не похожего в публично-правовом отношении на европейский? Стремление использовать понятие «государство», подразумевая под ним фактически только свое собственное, оказывается тупиковым путем. Исследовательскому анализу необходима именно научная категория, в высшей степени абстрагированная от огромного множества специфических конкретных проявлений. Полагаем, что потребность в такой категории не будут оспаривать и самые радикальные противники использования понятия «государство» применительно к античной эпохе.

Можно, конечно, придумать другой какой-либо термин в качестве обобщающего понятия (такого нужного в исследовательской работе!) для обозначения политически оформленных социумов, в которых регулирование внутренних и внешних отношений осуществляется посредством публичной власти на основе правовых норм писаного или неписаного права. Но ждать, когда оно будет предложено, все-таки не имеет никакого смысла, поскольку уже выработано вполне емкое и, как нам кажется, приемлемое в своей универсальности понятие «государство». Если население территории, имеющей установленные границы, организовано политически, то есть все оно (независимо от семейно-родовой и иной принадлежности), подчиняется общим органам публичной власти, то перед нами такое политическое сообщество, которое, полагаем, и может быть названо государством. Во всяком случае, мы не видим серьезных причин, по которым его нельзя бы было так назвать, если мы хотим иметь категорию понятийного аппарата современной науки, а не берем в очередной раз в качестве эталона содержательного наполнения понятия «государство» некое конкретное «современное государство».

Ссылки авторов, негативно относящихся к применению понятия «государство» по отношению к римской civitas, при аргументации своей позиции на то, что сами римляне не использовали понятие «государство», представляются нам неубедительными. Действительно, римские авторы на латыни называли сферу политического управления своей общиной чаще всего res publica. Но термин «государство» в европейской публично-правовой теории и практике восходит, как было отмечено, к латинскому термину status. Используемое Цицероном словосочетание status civitatis является, как нам кажется, исходной формой (протоформой) понятия «государство» в новых европейских языках, поэтому представляется, что следует критичнее относится к устоявшемуся мнению о том, что понятие «государство» асинхронно для античности. Status civitatis как протопонятие для категории «государство» является римским наследием. Но, даже если считать понятие «государство» анахронистичным для Римской республики, из этого отнюдь не вытекает необходимость отказа от его использования применительно к ней. Самое главное, почему мы не можем согласиться с тем, что асинхронность понятия означает невозможность его применения к историческим реалиям, состоит в следующем: речь идет о научном категориальном аппарате, когда обозначение есть результат аналитической работы. Категория аналитического описания – это научная абстракция. Если ей не оперировали в определенную историческую эпоху и в определенном обществе, это совсем не означает невозможность ее применения к этой эпохе и к этому обществу. Она еще просто-напросто могла быть не выработанной научной мыслью. Считая понятие «римское государство» корректным в качестве научной категории, мы полагаем вполне научно допустимым использование понятия «конституция римского государства» к любой эпохе цивилизованной истории Рима (начиная с VI в. до н. э.).

Таким образом, нам представляется, что нет серьезных противопоказаний ни с исторической, ни с правовой точки зрения для использования понятия «конституция римского государства». Попытки дать определение этому феномену в антиковедении, естественно, были, и отличались они достаточным разнообразием предложенных дефиниций. Альфред Хойс понимал под римской конституцией правовые нормы и совокупность компетенции государственных институтов, создающих вместе «поразительное строение»[117]. Христиан Майер разработал теорию «выраставшей» римской конституции, имея в виду изменявшийся реальный правовой порядок конкретного времени[118]. Затем Х. Майер подобрал для выражения этого смысла другой термин и стал называть римскую конституцию «номистической»[119].

Известный немецкий антиковед Ульрих фон Любтов считал, что под «римской конституцией» следует понимать не систему позитивных государственно-правовых норм, но общее положение политико-правового порядка и единство римского народа, его политическую Grundgefüge[120]. Этот крупный немецкий исследователь замечал, что ни конституция res publica, ни конституция принципата с точки зрения конституционной истории «не могут быть приведены к одному знаменателю: всегда окажется какой-нибудь остаток»[121]. У. фон Любтов имел в виду, что всегда что-либо из «римской конституции» не впишется в любое предложенное определение конституции. Согласимся, что, действительно, всякая дефиниция понятия «конституция» будет неполна, когда мы попытаемся соотнести ее с «конституцией римского государства» любой эпохи, любого, даже совсем небольшого хронологического отрезка. «Римская конституция», охватывавшая, по нашему мнению, и государственно-правовые нормы, и политико-правовой порядок, всегда окажется явлением более многомерным, чем любой вариант общего определения. Но это не означает, что мы вообще должны отказаться от использования понятия «конституция римского государства». Полагаем, основываясь на всем сказанном, что оно в историко-правовом отношении адекватно отражаемому этим термином феномену.

Категориальный аппарат романистики как своеобразной «синтетической» отрасли научного знания совершенствуется на базе двух основных понятийных компонентов: исторического и юридического. Специфика предмета исследования приводит к возникновению ряда противоречий. С одной стороны, римские реалии необходимо описывать посредством правовых категорий, с другой стороны, эти категории (сохранив даже «терминологическую оболочку») имеют в современном правоведении и в римском публичном праве разное содержательное наполнение. Юридический подход основывается на использовании понятия в том смысле, которым его наделяет современное правоведение. Исторический подход требует, оперируя понятием, вкладывать в него тот смысл, который был свойственен изучаемому времени. Если понятие «конституция» в значении «основной закон» свойственно современной юриспруденции, то constitutio применительно к римской res publica – устройство римской публичной сферы посредством множества неодновременно принимавшихся законов (и исторически следует это принимать во внимание). Если государство в современной Европе характеризуется наличием представительных органов законодательной власти (и этот элемент вкладывает в понятие «государство» современная юриспруденция), то status civitatis, политическое устройство римской общины республиканской эпохи предполагало регулярную законодательную деятельность всего народа (что не может игнорировать историческая наука). Преодолеть, «снять» эти понятийные противоречия и «нестыковки», возникающие при неизбежном для романистики «совмещении» юридического и исторического подходов, возможно только при опоре на обобщающие категории философского уровня, научные абстракции, которые определяют суть описываемого объекта изучения, без выделения его временной, территориальной и иной специфики. Поэтому в принципиальном плане поднятый в данной статье вопрос ставится нами так: нужны ли для современной науки, изучающей общество (и, в частности, для романистики) понятия «государство» и «конституция» именно в виде научных категорий высокой степени формализации, вневременных научных абстракций? На наш взгляд, безусловно, нужны, что мы и стремились обосновать в этой статье применительно к исследованиям публично-правовой сферы античного Рима. Но при признании таковой необходимости следует согласиться, что нужны такие дефиниции понятий «государство» и «конституция», которые охватывали бы и античные, и средневековые, и современные политически организованные общества и, соответственно, способы их политической организации. Такие дефиниции, по нашему мнению, возможны, пути их поиска и содержательный объем мы стремились наметить, опираясь на накопленный многими исследователями опыт теоретического осмысления политико-правовых реалий различных эпох европейской истории. «Сужение» же содержания понятий «государство» и «конституция» до отдельных локально-темпоральных вариантов (и отказ от их использования применительно к римской civitas и античному полису в целом) лишает их статуса научных категорий высокого уровня обобщения.

V. V. DEMENTIEVA

IL CONCETTO «COSTITUZIONE DELLO STATO ROMANO» NELL’APPARATO CATEGORIALE DELLA ROMANISTICA MODERNA

(RIASSUNTO)

* Дементьева Вера Викторовна – доктор исторических наук, профессор кафедры всеобщей истории исторического факультета государственного университета г. Ярославля, директор Ярославского филиала Центра изучения римского права.

[1] Статья подготовлена в рамках проекта «Римское государство в переломные эпохи: формирование политико-правовых основ Республики и Империи» (грант Минобразования по фундаментальным исследованиям в области гуманитарных наук Г02-1. 2-535).

[2] De Martino F. Storia della costituzione Romana. Napoli, 1958.

[3] Bleicken J. Die Verfassung der römischen Republik: 7. Aufl. Paderborn, 1995.

[4] Stavely E. S. The Constitution of the Roman Republik // Historia. 1956. Bd. V. P. 74–122; Lintott A. The Constitution of the Roman Republic. Oxford, 1999.

[5] Mispoulet J. B. les Institutions politiques des Romains. Exposé historique des regels de la constitution et de l’administration romaines, depuis la fondation de Rome jusqu’au regne de Justinien. P., 1882–1883. Vol. 1–2.

[6] Жидков О. А. Вступительная статья // Соединенные Штаты Америки. Конституция и законодательные акты. М., 1993. С. 10; Maurer H. Staatsrecht. I: Grundlagen Verfassungsorgane. Staatsfunktionen: 2. Aufl. München, 2001. S. 12–13.

[7] Большой Российский Энциклопедический Словарь. М., 2003. С. 728.

[8] Там же. С. 385, 728.

[9] Maurer H. Staatsrecht… S. 7.

[10] Ibid. S. 16–17.

[11] Mohnhaupt H., Grimm D. Verfassung. Zur Geschichte des Begriffs von der Antike bis zur Gegenwart. B., 1995. S. 2.

[12] См.: Mohnhaupt H., Grimm D. Op. cit. S. 5–6. См. также отличающийся вариант того же сочинения данных авторов: Geschichtliche Grundbegriffe. Historische Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. B., 1990. Bd. 6. S. 833–834.

[13] Ibid. S. 6.

[14] Plat. Pol. 445 c, d: “Osoi, Ãn d' ™gè, politeiîn trÒpoi e„sˆn e‡dh œcontej, tosoàtoi kinduneÚousi kaˆ yucÁj trÒpoi enai. PÒsoi d»; Pšnte mšn, Ãn d' ™gè, politeiîn, pšnte d yucÁj. (Сколько видов государственного устройства, столько же, пожалуй, существует и видов душевного склада. – Сколько же их? – Пять видов государственного устройства и пять видов души. – Пер. А. Н. Егунова.)

[15] Plat. Pol. 497 c: dÁloj d¾ oân e Óti met¦ toàto ™r»sV t…j aÛth ¹ polite…a. OÙk œgnwj, œfh·oÙ g¦r toàto œmellon, ¢ll' e„ aØt¾ ¿n ¹me‹j dielhlÚqamen o„k…zontej t¾n pÒlin À ¥llh. (Очевидно, после этого ты спросишь, что это за государственный строй? – Ты не угадал. Я собирался спросить не так, а вот как: другой ли это строй или тот же самый, который мы разбирали, основывая наше государство? – Пер. А. Н. Егунова.)

[16] Plat. Pol. 562 a: H kall…sth d», Ãn d' ™gè, polite…a te kaˆ Ð k£llistoj ¢n¾r loip¦ ¨n ¹m‹n e‡h dielqe‹n… (Но самое дивное государственное устройство и самого дивного человека нам еще остается разобрать… – Пер. А. Н. Егунова.)

[17] Arist. Pol. 1278 b 8: œsti d polite…a pÒlewj t£xij tîn te ¥llwn ¢rcîn kaˆ m£lista tÁj kur…aj p£ntwn.

[18] Arist. Pol. 1266 a 1–5: ™n d to‹j nÒmoij e‡rhtai toÚtoij æj dšon sugke‹sqai t¾n ¢r…sthn polite…an ™k dhmokrat…aj kaˆ turann…doj, §j À tÕ par£pan oÙk ¥n tij qe…h polite…aj À ceir…staj pasîn. bšltion oân lšgousin oƒ ple…ouj mignÚntej· ¹ g¦r ™k pleiÒnwn sugkeimšnh polite…a belt…wn. (В «Законах» же говорится, что наилучшее государственное устройство должно заключаться в соединении демократии и тирании. Но эти последние едва ли кто-либо станет вообще считать видами государственного устройства, а если считать их таковыми, то уж наихудшими из всех. Итак, правильнее суждения тех, кто смешивает несколько видов, потому что тот государственный строй, который состоит в соединении многих видов, действительно является лучшим. – Пер. С. А. Жебелева.)

[19] Arist. Pol. 1266 a 6: ÓsJ d' ¨n ¥meinon ¹ polite…a meicqÍ, tosoÚtJ monimwtšra. (И чем государственное устройство будет лучше смешано, тем оно окажется устойчивее. – Пер. С. А. Жебелева.)

[20] Arist. Pol. 1275 a 39: t¦j d polite…aj Ðrîmen e‡dei diaferoÚsaj ¢ll»lwn.

[21] Polyb. VI. 3. 7: dÁlon g¦r æj ¢r…sthn mn ¹ghtšon polite…an t¾n ™k p£ntwn tîn proeirhmšnwn „diwm£twn sunestîsan (несомненно, что совершеннейшей государственной формой надлежит признавать такую, в которой соединяются особенности всех форм, поименованных выше… – Пер. Ф. Г. Мищенко.)

[22] Aalders G. J. D. Die Theorie der gemischten Verfassung im Altertum. Amsterdam, 1968. S. 86.

[23] Polyb. VI. 51. 4 ™peid¾ g¦r pantÕj kaˆ sèmatoj kaˆ polite…aj kaˆ pr£xeèj ™st… tij aÜxhsij kat¦ fÚsin, met¦ d taÚthn ¢km», k¥peita fq…sij, kr£tista d' aØtîn ™sti p£nta t¦ kat¦ t¾n ¢km»n, par¦ toàto kaˆ tÒte dišferen ¢ll»lwn t¦ politeÚmata. (Так как всякое тело, всякое государство и всякое предприятие согласно природе проходят состояние возрастания, потом расцвета и наконец упадка, так как все находится в наилучшем виде в пору расцвета, то во время этой войны и обнаружилась разница между двумя государствами. – Пер. Ф. Г. Мищенко.) Заметим, что Ф. Г. Мищенко переводил в данном случае (и ряде других – см., например, примеч. 21) и polite…a, и pol…teuma словом «государство», стремясь передать именно обобщенный смысл – «политический порядок».

[24] Polyb. VI. 4. 13: m£lista d' ™pˆ tÁj `Rwma…wn polite…aj toàton ¡rmÒsein tÕn trÒpon Øpe…lhfa tÁj ™xhg»sewj di¦ tÕ kat¦ fÚsin aÙt¾n ¢p' ¢rcÁj e„lhfšnai t»n te sÚstasin kaˆ (t¾n) aÜxhsin. (Такой способ изложения наиболее применим, по моему убеждению, к государству римскому, ибо оно с самого начала сложилось, а потом развивалось естественным путем. – Пер. Ф. Г. Мищенко); VI. 9. 12: kaˆ m¾n per… ge tÁj `Rwma…wn polite…aj kat¦ taÚthn t¾n ™p…stasin m£list' ¨n œlqoimen e„j gnîsin kaˆ tÁj sust£sewj kaˆ tÁj aÙx»sewj kaˆ tÁj ¢kmÁj, Ðmo…wj d kaˆ tÁj e„j toÜmpalin ™somšnhj ™k toÚtwn metabolÁj· e„ g£r tina kaˆ ˜tšran polite…an, æj ¢rt…wj epa, kaˆ taÚthn sumba…nei, kat¦ fÚsin ¢p' ¢rcÁj œcousan t¾n sÚstasin kaˆ t¾n aÜxhsin, kat¦ fÚsin ›xein kaˆ t¾n e„j t¢nant…a metabol»n. (Теперь, в частности, по отношению к римскому государству мы при таком способе рассмотрения наилегче можем понять строение его, возрастание, наивысшее развитие, равно как и предстоящий ему переход в состояние обратное. Как всякое другое государство подвергается этим переменам, о чем только что было сказано, так равно и римское: естественно сложившись в начале и возросши, оно должно перейти к противоположному устройству. – Пер. Ф. Г. Мищенко); VI. 10. 13–14: `Rwma‹oi d tÕ mn tšloj taÙtÕ pepo…hntai tÁj ™n tÍ patr…di katast£sewj, oÙ m¾n di¦ lÒgou, di¦ d pollîn ¢gènwn kaˆ pragm£twn, ™x aÙtÁj ¢eˆ tÁj ™n ta‹j peripete…aij ™pignèsewj aƒroÚmenoi tÕ bšltion, oÛtwj Ãlqon ™pˆ taÙtÕ mn LukoÚrgJ tšloj, k£lliston d sÚsthma tîn kaq' ¹m©j politeiîn. (В устроении же родного государства римляне поставили себе ту же самую цель, только достигали ее не путем рассуждений, но многочисленными войнами и трудами, причем полезное познавали и усваивали себе каждый раз в самых превратностях судьбы. Этим способом они достигали той же цели, что и Ликург, и дали своему государству наилучшее в наше время устройство. – Пер. Ф. Г. Мищенко.)

[25] См., например: Demandt A. Der Idealstaat. Der politischen Theorien der Antike. Köln, Weimar, Wien, 1993. S. 209; Petzold K.-E. Geschichte und Geschichtsschreibung. Kleine Schriften zur griechischen und römischen Geschichte. Stuttgart, 1999. S. 71–75.

[26] Boldt H. Buchbesprechungen: Mohnhaupt Heinz / Dieter Grimm Verfassung. Zur Geschichte des Begriffs von der Antike bis zur Gegenwart. B., 1995. Dunker & Humboldt, IX. u. 144 s. // Zeitschrift für historische Forschung. Berlin, 2002. Bd. 27, H. 2. S. 249–250.

[27] Подробнее об этом: Walbank F. W. Polybios über die Rämische Verfassung // Walbank F. W. Polybios. Darmstadt, 1982. S. 86.

[28] Wilchelm U. Montesquieu und die Theorie der Mischverfassung. Zur Geschichte einer politischen Idee // Saeculum. Jahrbuch für Universalgeschichte. 2001. S. 77.

[29] Ibid. S. 249.

[30] Cic. Leg. III. 12: Nam sic habetote, magistratibus iisque qui praesint contineri rem publicam, et ex eorum compositione, quod cuiusque rei publicae genus sit, intellegi. Quae res cum sapientissime moderatissimeque constituta esset a maioribus nostris… (Ибо вам следует твердо помнить: на магистратах и на тех, кто ведает делами, государство и держится, причем особенность того или иного государства можно понять на основании их состава. А так как наши предки, проявив величайшую мудрость и величайшую умеренность, создали государство, то мне почти не понадобилось вносить в законы что-либо новое… – Пер. В. О. Горенштейна); Cic. Resp. I. 45: Haec constitutio primum habet aequabilitatem quandam magnam, qua carere diutius vix possunt liberi, deinde firmitudinem, quod et illa prima facile in contraria vitia convertuntur ut existat ex rege dominus, ex optimatibus factio, ex populo turba et confusio, quodque ipsa genera generibus saepe conmutantur novis, hoc in hac iuncta moderateque permixta conformatione rei publicae non ferme sine magnis principum vitiis evenit. (Такому устройству, прежде всего, свойственно, так сказать, [великое] равенство, без которого свободные люди едва ли могут долго обходиться, затем – прочность, так как виды государственного устройства, упомянутые выше, легко превращаются в свою порочную противоположность, – вследствие чего царь оказывается властелином, оптиматы кликой, народ изменчивой толпой, – и так как эти самые виды государственного устройства часто сменяются новыми, тогда как при этом объединенном и разумно смешанном государственном устройстве этого не случается почти никогда, разве только при большой порочности первенствующих людей. – Пер. В. О. Горенштейна); II. 21: Nunc fit illud Catonis certius, nec temporis unius nec hominis esse constitutionem rei publicae. (Вот и подтверждаются слова Катона, говорившего, что государство создается не сразу и не одним человеком. – Пер. В. О. Горенштейна); II. 2: nostra autem res publica non unius esset ingenio, sed multorum, nec una hominis vita, sed aliquot constituta saeculis et aetatibus. (наше государство создано умом не одного, а многих людей и не в течение одной человеческой жизни, а в течение нескольких веков и на протяжении жизни нескольких поколений. – Пер. В. О. Горенштейна).

[31] Mohnhaupt H., Grimm D. Op. cit. S. 13–14.

[32] Sehlmeyer M. «Überzetzung» und Transformation griechischer Staatsideen in der amerikanischen Verfassungsdiskussion // Brücke zwischen den Kulturen. «Überzetzung» als Mittel und Ausdruck kulturellen Austauschs. Rostock, 2002. S. 251–274.

[33] Nippel W. Mischverfassungstheorie und Verfassungsrealität in der Antike und früher Neuzeit // Geschichte und Gesellschaft. Bochumer Historische Studien. Stuttgart, 1980. Bd. 21. S. 11.

[34] Bleicken J. Staat und Recht in der römischen Republik. Wiesbaden, 1978. S. 145.

[35] Mohnhaupt H. Historische Vergleichung im Bereich von Staat und Recht. Frankfurt a/M., 2000. S. 123.

[36] Nippel W. Ancient and Modern Republicanism «Mixed Constitition» and ‘ephors’ // The Invention of the Modern Republic. Cambridge, 1994. P. 23–35; Idem. Mischverfassung // Der Neue Pauli. Bd. 15/1. Stuttgart, 2001. S. 443–445.

[37] Бромхед П. Эволюция Британской конституции: Пер. с англ. М., 1978. С. 34.

[38] Reinchard W. Geschichte der Staatsgewalt. Eine vergleichende Verfassungsgeschichte Europas von den Anfängen bis zur Gegenwart. München, 1999. S. 17–18.

[39] Остапенко Г. С. Монархия в общественно-политической жизни Великобритании в XX в. // Политика и власть в Западной Европе XX века. М., 2000. С. 55. См. также: Крылова Н. С. Парламент Великобритании // Парламенты мира. М., 1991. С. 65.

[40] Бромхед П. Указ. соч. С. 31.

[41] Bagehot W. The English Constitution. World`s Classic`s Edition. L., 1949. См. об этом труде: Остапенко Г. С. Указ. соч. С. 53–54.

[42] См. примеч. 33.

[43] Остапенко Г. С. Указ. соч. С. 55–56.

[44] Phillips H. O. Constitutional and Administrative Law. L., 1967. P. 6. См. также: Бромхед П. Указ. соч. С. 31; Баранчиков В. Вступительная статья // Бромхед П. Указ. соч. С. 8.

[45] Баранчиков В. Указ. соч. С. 8.

[46] Перегудов С. П. Конституционная реформа в Великобритании // Эволюция политических институтов на Западе. М., 1999. С. 33–49.

[47] Schmitt C. Verfassungslehre. München; Leipzig, 1928. S. 3–4.

[48] Немецкую историографию проблемы до начала 90-х гг. см.: Mohnhaupt H. Grimm D. Verfassung… S. 3–5.

[49] Frotscher W. Verfassungsgeschichte: 3. Aufl. München, 2002. S. 1.

[50] Hesse K. Grundzüge des Verfassungsrechts der Bundesrepublik Deutschland: 20. Aufl. 1995. S. 17.

[51] Kloft H. Verantwortung und Rechenschaftspflicht. Überlegung zu Mommsens Staatsrecht // Imperium Romanum. Studien zur Geschichte und Rezeption. Festschrift für Karl Christ zum 75. Geburtstag. Stuttgart, 1998. S. 414. См. также: Friedrich C. J. Der Verfassungsstaat der Neuzeit. B.; Göttingen, Heidelberg, 1953. S. 247.

[52] Verfassungsrecht und einfaches Recht – Verfassungsgerichtbarkeit und Fachgerichtsbarkeit. Primär und Sekundärrechtsschutz im öffentlichen Recht. Berichte und Diskussionen auf der Tagung der Vereinigung der Deutshen Staatsrechtslehrer in Würzburg vom 3. bis 6. Oktober 2001. B.; N. Y., 2002. 549 s.

[53] Ibid. S. 12.

[54] Meyer Er. Das politische Denken in Rom // Museum Helveticum. Basel, 1988. Vol. 45. S. 236.

[55] Behrends O. Die Gewohnheit des Rechtes und das Gewohnheitsrecht // Die Begründung des Rechts als Historiches Problem. München, 2002. S. 21.

[56] Штаерман Е. М. К проблеме эволюции римского государства // Klio. 1982. Bd. 64, N 1. S. 105.

[57] См.: Mohnhaupt H., Grimm D. Op. cit. S. 10.

[58] Reiner L. Recht und Ordnung: Statik und Dynamik der Rechtsordnung. Wien; Mainz, 2002. S. 525.

[59] Hölkeskamp K.-J. Zwischen System und Geschichte. Theodor Mommsens Staatsrecht und die römische «Verfassung» in Frankreich und Deutschland // Die späte römische Republik. La Fin de la République Romaine. Un débat Franco-Allemand d’Histoire et d’ Historiographie. 1997. S. 98.

[60] Дождев Д. В. Римское частное право. 2-е изд. М., 1999. С. 124.

[61] D. 1. 4. 1. 1–2. Quodcumque igitur imperator per epistulam et subscriptionem statuit vel cognoscens decrevit vel de plano interlocutus est vel edicto praecepit, legem esse constat. Haec sunt quas vulgo constitutiones appellamus. 2. Plane ex his quaedam sunt personales nec ad exemplum trahuntur: nam quae princeps alicui ob merita indulsit vel si quam poenam irrogavit vel si cui sine exemplo subvenit, personam non egreditur. (1. Таким образом, то, что император постановил путем письма или подписи, или предписал, исследовав дело, или вообще высказывал, или предписал посредством эдикта, как известно, является законом. Это и есть то, что мы обычно называем конституциями. 2. Конечно, некоторые из них носят персональный характер и не воспринимаются в качестве примера: ведь если принцепс к кому-либо за заслуги благоволил или наложил какое-либо наказание или если кому оказал беспримерную помощь, то это не распространяется дальше данного лица. – Пер. Л. Л. Кофанова и И. С. Перетерского.)

[62] Kussmaul P. Pragmaticum und Lex. Formen spätrömischen Gesetzgebung 408–457. Göttingen, 1981. S. 76.

[63] Mohnhaupt H. Verfassung… S. 12.

[64] См.: Дементьева В. В. «Римская конституция»: проблемы правовой и исторической корректности понятия // Forum Romanum. Доклады III международной конференции «Римское частное и публичное право: многовековой опыт развития европейского права». Ярославль – Москва, 25–30 июня 2003 г. М., 2003. С. 18–27.

[65] Я очень благодарна М. Гарсиа Гарридо и Ф. Сини за подаренные мне публикации, сделанные по их инициативе для меня копии исследовательской литературы и особенно за то, что своей дискуссией они стимулировали мои размышления в данном направлении.

[66] D’Ors A. Sobre el no estatismo del Imperio romano. Madrid, 1965. P. 57; Idem. Derecho Privado Romano. Parágr. 16. Pamplona, 1997. P. 48–49. См. об этом также: García Garrido M. Derecho Privado Romano. Madrid, 1995. P. 42–43.

[67] О позиции Христиана Мейера см. подробно: Walter U. Der Begriff des Staates in der griechischen und römischen Geschichte // Althistorisches Kolloquium aus Anlass des 70. Geburtstags von Jochen Bleicken. Göttingen, 1996. S. 15–16.

[68] См. об этом: Nippel W. Politik // Historisches Wörterbuch der Phetorik. Tübingen, 2003. S. 1460–1461; Walter U. Op. cit. S. 16–17.

[69] Schmitt C. Verfassungsrechtliche Aufsätze aus den Jahren 1924–1954. B., 1958. S. 385–398.

[70] Цит. по: Walter U. Op. cit. S. 16.

[71] Штаерман Е. М. К проблеме возникновения государства в Риме // Вестник древней истории (далее – ВДИ). 1989. № 2. С. 76–94.

[72] Якобсон В. А. Государство и социальная психология // ВДИ. 1989. № 4. С. 77.

[73] Чернышов Ю. Г. Раннеримское государство или безгосударственная община граждан? // ВДИ. 1990. № 2. С. 134.

[74] Вигасин А. А. О государственности в древней Индии // ВДИ. 1990. № 1. С. 99.

[75] Андреев Ю. В. Гражданская община и государство в античности // ВДИ. 1989. № 4. С. 74.

[76] Маяк И. Л. К вопросу о социальной структуре и политической организации архаического Рима // ВДИ. 1989. № 3. С. 96.

[77] Кофанов Л. Л. К вопросу о времени возникновения государства в Риме // ВДИ. 1990. № 2. С. 130.

[78] Егоров А. Б. Борьба патрициев и плебеев и римское государство // ВДИ. 1990. № 2. С. 125.

[79] Капогросси Колоньези Л. Формирование государства в Риме // ВДИ. 1990. № 1. С. 97.

[80] Кузищин В. И. О формировании государства в Риме // ВДИ. 1989. № 3. С. 94.

[81] Гюнтер Р. О времени возникновения государства в Риме // ВДИ. 1990. № 1. С. 98.

[82] Трухина Н. Н. Римская civitas III–II вв. до н. э.: архаичный раннеклассовый социум или государство? // ВДИ. 1989. № 4. С. 75.

[83] Кошеленко Г. А. К дискуссии о возникновении государства в древнем Риме // ВДИ. 1990. № 1. С. 94.

[84] Гуревич А. Я. О генезисе феодального государства // ВДИ. 1990. № 1. С. 101–106.

[85] Ким С. Р. Виды антагонизмов в древнем обществе // ВДИ. 1990. № 2. С. 127.

[86] Трухина Н. Н. Римская civitas III–II вв. до н. э… С. 74; Большаков А. О. Определение государства требует уточнения // ВДИ. 1990. № 2. С. 120–121; Большаков О. Г. Общество, классы и государство: важность дискуссии // ВДИ. 1989. № 3. С. 91; Николе К. Римская республика и современные модели государства // ВДИ. 1989. № 3. С. 97–98; Капогросси Колоньези Л. Указ. соч. С. 96; Смышляев А. Л. Античная гражданская община: отсутствие или особый тип государственности // ВДИ. 1989. № 3. С. 99; Якобсон В. А. Указ. соч. С. 76; Чернышов Ю. Г. Указ. соч. С. 133.

[87] Дементьева В. В., Чеканова Н. В. К дискуссии о возникновении римской государственности // Политические структуры и общественная жизнь древнего Рима (проблемы античной государственности). Ярославль, 1993. С. 3–9.

[88] Цитировано по: Walter U. Op. cit. S. 13.

[89] Ibid. S. 14.

[90] Jellinek G. Allgemeine Staatslehre. (Das Recht des modernen Staates I.): 2. Aufl. B., 1905.

[91] Arist. Pol. 1276 a 18–20: pÒte cr¾ lšgein t¾n pÒlin enai t¾n aÙt¾n À m¾ t¾n aÙt¾n ¢ll' ˜tšran. ¹ mn oân ™pipolaiot£th tÁj ¢por…aj z»thsij perˆ tÕn tÒpon kaˆ toÝj ¢nqrèpouj ™st…n· (При каких обстоятельствах должно утверждать, что государство осталось тем же самым или стало не тем же самым, но иным? При самом поверхностном рассмотрении этот вопрос о территории и населении… – Пер. С. А. Жебелева.)

[92] Wawer Ch. Politisches Grundwissen zu Staat und Verfassung: 2. Aufl. Stuttgart; München; Hannover; B.; Weimar; Dresden, 2002 (1. Aufl., 1997). S. 1.

[93] См. об этом: Walter U. Der Begriff des Staates in der griechischen und römischen Geschichte // Althistorisches Kolloquium aus Anlass des 70. Geburtstags von Jochen Bleicken. Göttingen, 1996. S. 20–21.

[94] Ibid. S. 21.

[95] Дементьева В. В. Магистратура диктатора в ранней Римской республике (V–III вв. до н. э.). Ярославль, 1996; Она же. Римское республиканское междуцарствие как политический институт. М., 1998; Она же. Римская магистратура военных трибунов с консульской властью. М., 2000; Она же. Децемвират в римской государственно-правовой системе середины V в. до н. э. М., 2003.

[96] Штаерман Е. М. К проблеме… С. 88–89.

[97] Pitz E. Die griechisch-römische Ökumene und die drei Kulturen des Mittelalters. B., 2001. S. 31.

[98] См об этом: Winterling A. Die Römische Republikim Werke Max Webers. Rekonstruktion – Kritik – Aktualität // Historische Zeitschrift. 2001. Bd. 273, H. 3. S. 619–627. (WuG 1/5 S. 154; Stadt, 190, 256, 293, 296, 299; WuG d. 5. S. 772, 797, 812, 814.)

[99] Behne F. Volkssouveränität und verfassungsrechtliche Systematik. Beobachtungen zur Struktur des Römischen Staatsrechtes von Theodor Mommsen // Res publica reperta. Stuttgart, 2002. S. 124.

[100] Martin J. Familie, Verwandtschaft und Staat in der römischen Rerublik // Res publica reperta. Zur Verfassung und Gesellschaft der römischen Republik und des frühen Prinzipats: Festschrift für Jochen Bleicken zum 75. Geburtstag. Stuttgart, 2002. S. 24.

[101] Kim Duk-Yung Georg Simmel und Max Weber. Über zwei Entwicklungswege der Soziologie. Opladen, 2002. S. 38–48.

[102] См.: Ibid. S. 47.

[103] См. об этом: Nippel W. Politik // Historisches Wörterbuch der Rhetorik. Tübingen, 2003. S. 1460.

[104] См. об этом: Nippel W. Krieg als Erscheinungsform der Feindschaft (28–37) // Carl Schmitt. Der Begriff des Politischen. Ein kooperativer Kommentar. B., 2003. S. 62–70; Nippel W. Politik… S. 1460–1461.

[105] Demandt A. Antike Staatsformen. Eine vergleichende Verfassungsgeschichte der Alten Welt. B., 1995. S. 21. См. также: Walter U. Op. cit. S. 17–18.

[106] Kloft H. Herrschaft. Antike // Europeische Mentalitätsgeschichte. Stuttgart, 1997. S. 451–452.

[107] См. об этом подробно: Sukale M. Max Weber – Leidenschaft und Disziplin. Leben, Werk, Zeitgenossen. Tübingen, 2002. S. 363–399, 380.

[108] Якобсон В. А. Указ. соч. С. 76.

[109] Штаерман Е. М. К итогам дискуссии о римском государстве // ВДИ. 1990. № 3. С. 70.

[110] Nippel W. Politik… S. 1458.

[111] Hölkeskamp K.-J. Zwischen «System» und «Geschichte». Theodor Mommsens Staatsrecht und die römische «Verfassung» in Frankreich und Deutschlsnd // Die späte Römische Republik. La fin de la République Romaine. Un débat franco-allemand d`histoire et d`historiographiie. P., 1997. S. 111.

[112] См. об этом: Nippel W. Antike und moderne Freiheit // Ferne und Nähe der Antike. Beiträge zu den Künsten und Wissenschaften der Moderne. B.; N. Y., 2003. S. 59.

[113] Ibid. S. 58.

[114] Walter U. Op. cit. S. 22–26.

[115] Walter U. Op. cit. S. 17–18.

[116] Conze W. Staat und Souveränität // Geschichtliche Grundbegriffe. Historische Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Stuttgart, 1972. Bd. 1. S. 154.

[117] Heuß A. Römische Geschichte. Braunschweig, 1977. S. 37.

[118] Meier Chr. Der Wandel der politisch-sozialen Begriffswelt im 5. Jahrhundert v. Chr. // Historische Semantik und Begriffsgeschichte. 1978. S. 196.

[119] Grziwotz H. Der moderne Verfassungsbegriff und die «Römische Verfassung» in der deutschen Forschung des 19. und 20. Jahrhunderts. Frankfurt a/M.; Bern; N. Y., 1986. S. 372.

[120] Lübtow U. von. Das Römische Volk. Sein Staat und sein Recht. Frankfurt a/M., 1955. S. 11. См. об этой дефиниции: Grziwotz H. Der moderne Verfassungsbegriff… S. 251.

[121] Lübtow U. von. Das Römische Volk… S. 636.