N. 4 – 2005 – Tradizione Romana

 

В.Н. Токмаков

Российская Академия Наук

 

воинская дисциплина и правовое положение воинов в риме ранней республики

 

Как известно, мощь Рима покоилась на его военной организации, структура которой совершенствовалась в течение многих веков, но основы закладывались в период Ранней республики (V–IV вв. до н.э.). Система правовых взаимоотношений римской военной организации с гражданской общиной также складывалась на протяжении столетий. Эта организация пронизывала все поры общественного организма и олицетворяла мощь общины как единого целого перед лицом окружающего мира. Поэтому, с одной стороны, войско являлось как бы продолжением политической и социальной системы, а воинская служба как минимум до реформы Гая Мария в конце II в. до н.э. была правом-обязанностью всех полноправных граждан. С другой стороны, войско в качестве вооруженной силы противостояло гражданскому коллективу тем, что оно подчинялось не праву, а воинской дисциплине.

Еще Теодор Моммзен высказывал мнение о коренном различии гражданского и военного права. Моммзен считал, что в гражданском праве действовал закон, а в военном – топор и фасции, т.е. единоличная и неограниченная власть военачальника. Тем самым Моммзен, а вслед за ним и современные исследователи, базировал римскую воинскую дисциплину преимущественно на страхе и принуждении. Как правило, в историографии воинская дисциплина рассматривается как некая универсальная данность, не зависящая от уровня развития военной организации и отделенная от эволюции римской конституции. Поэтому нередко историки проводят параллели между взаимоотношениями воинов и командиров, войска и гражданской общины в период Ранней республики вплоть до реформ Гая Мария и высокой дисциплиной профессиональной армии Поздней республики. Но учтем, что в основе последней лежали четкие правовые нормы, а солдат рассматривался как своего рода субъект права. Еще Полибий описывает взаимоотношения солдат и командиров в римской армии первой половины II в. до н.э. как основанные на юридических принципах с достаточно четким определением обязанностей солдат и прерогатив начальников, а также с полной номенклатурой проступков и соответствующих им наказаний, порядок применения которых был практически идентичен гражданскому уголовному процессу с поправкой на военную специфику (Polyb. VI. 37. 7–13). В период Империи активно разрабатывал теорию военного права талантливый римский историк и правовед Луций Цинций, оставивший труд как минимум в шести книгах под названием De re militari. К сожалению, он не сохранился, и до нас дошли только многочисленные, но скудные цитаты у Геллия, Феста и Макробия. В законченном виде правовая система взаимосвязи государства и воина, командующего и солдата сложилась в эпоху Империи – в законах Траяна, Септимия Севера и была сведена воедино в 16-м титуле XLIX раздела Digesti, известном так же, как De re militari. Однако истоки воинской дисциплины кроются в периоде архаики. Поэтому развитие правовых основ дисциплины именно в эту эпоху и будет предметом настоящего этюда.

Например, в Дигестах зафиксировано: In bello qui rem a duce prohibitam fecit aut mandata non servavit, capite punitur, etiamsi res bene gesserit[1]. Но подобные санкции находят отражение еще в сообщениях письменной традиции о случаях казни в V–IV вв. консулами даже своих сыновей за нарушение теми запрета покидать боевой строй и вступать в бой без приказа[2]. Однако вызывает удивление тот факт, что почти за два столетия (с V по IV вв. до н.э.) в источниках отмечено всего лишь два таких случая. В 432 г. диктатор Авл Постумий приказал сечь розгами и обезглавить перед строем своего сына-победителя за то, что тот iniussu discesserit praesidio[3]. В 340 г. аналогичный поступок совершил консул Тит Манлий Империоз. Он повелел обезглавить перед строем воинов своего сына за конный поединок с начальником тускуланских всадников Гемином Месцием, который был убит, а его доспехи брошены победителем к ногам отца-консула[4]. Причем в обоих случаях речь шла о наказании командиров за успешные сражения, но совершенные без приказа высшего военачальника. Бросается в глаза замечание Ливия, вложенное в уста Тита Манлия:

Quandoque, – inquit, – tu, T. Manli, neque imperium consulare neque maiestatem patriam veritus adversus edictum nostrum extra ordinem in hostem pugnasti et, quantum in te fuit, disciplinam militarem, qua stetit ad hanc diem Romana res, solvisti meque in eam necessitatem adduxisti, ut aut rei publicae mihi aut mei meorumque obliviscendum sit, nos potius nostro delicto plectemur, quam res publica tanto suo damno nostra peccata iuat[5].

И далее Ливий вкладывает в уста консула Манлия характерную сентенцию о том, что надо было либо смертью сына

 ...sed cum aut morte tua sancienda sint consulum imperia aut inpunitate in perpetuum abroganda, ne te quidem, si quid in te nostri sanguinis est, recusare censeam, qiun disciplinam militarem culpa tua prolapsam poena[6].

Кстати, Manliana imperia хоть и вызвал шок и проклятия среди воинов, но, по словам того же Ливия, “столь жестокая кара сделала войско более послушным вождю; везде тщательней стали исправлять сторожевую и дозорную службу и менять часовых, а в решающей битве, когда сошлись лицом к лицу с неприятелем, суровость Манлия эта тоже оказалась на пользу”[7]. Таким образом в этих пассажах обнаруживаются два аспекта, которые выходят за рамки собственно воинской дисциплины, но оказываются ее базой. Это демонстрация patria potestas и поддержка полновластия империя консула в качестве важнейшего инструмента регулирования воинской дисциплины.

Однако приведенные выше примеры казни полководцами своих сыновей-командиров свидетельствуют, на мой взгляд, не о жестокости дисциплины в войске Ранней республики, а напротив, о ее правовой неразвитости. Ведь, несмотря на суровую расправу Тита Манлия над сыном Марком вскоре другой глава конного отряда вновь сразился без разрешения[8]. Речь идет о начальнике конницы Марке Фабии. В 325 г., когда диктатор Луций Папирий Курсор отсутствовал в войске по случаю совершения государственных ауспиций, Фабий вступил в сражение с самнитами и блестяще выиграл его, захватив огромную добычу и множество трофеев[9]. И здесь в основу обвинения его диктатором легло не столько нарушение дисциплины как таковой, сколько посягательство на империй диктатора и волю богов, определявшую иерархию магистратов. Папирий выдвигает следующие аргументы в интерпретации Ливия:

... cum summum imperium dictatoris sit pareantque ei consules, regia potestas, praetores, iisdem auspiciis quibus consules creati, aequum  censeas (Фабий) necne magistrum equitum dicto audientem esse?[10]

Тем самым диктатор апеллирует к нарушению своего imperium, государственных священных ауспиций, а следовательно, к оскорблению богов, воля которых, как известно, определяла все действия военачальников и войск[11]. Иначе говоря, в архаическом правовом менталитете римлян воинская дисциплина оказывается в тесной связи с сакральными и конституционными основами civitas. Это подтверждает и следующая сентенция диктатора Папирия в изложении Ливия:

 ...cum pollita semel militari disciplina non miles centuriones, non centurio tribuni, non tribunus legati, non legatus consulis, non magister equitum dictatoris pareat imperio, (8) nemo hominum, nemo deorum verecundiam habeat, non edicta imperatorum, non auspicia observentur, (9) sine commeatu vagi milites in pacato, in hostico errent, inmemores sacramenti licentia sola se, ubi velint, exauctorent, (10) infrequentia deserantur signa neque conveniatur ad edictum nec discernatur, interdiu nocte, aequo iniquo loco, iussu iniussu imperatoris pugnent, et non sbgna, non ordines servent, latrocinii modo caeca et fortuita pro solemni et sacrata militia sit[12].

Это своего рода манифест римской воинской дисциплины, которая приобретает черты сакрального служения, и наводит на мысль, что под discplina римляне понимали не только воинское искусство как таковое и не столько распорядок действий воина в строю. Сущностью, сердцевиной воинской дисциплины в архаический период было определение и освящение взаимосвязи воина с обществом в целом, подчинение его правовым и сакральным институтам общины и прежде всего империю военачальника.

Неделимый imperium, как известно, вручался только высшим магистратам – консулам и диктаторам, а также консулярным трибунам, иначе говоря, – военачальникам (Cic. De leg. III. 3. 6–9). Военный империй включал следующие права: производить набор войск, назначать военных командиров, вести войну, заключать перемирие, распределять добычу, получать триумф, а также совершать военные ауспиции (ius auspicandi)[13]. И это, пожалуй, считалось главным. Ведь, формально военное командование осуществлялось волей божеств, а консул выступал лишь посредником и реализатором этой воли. Часть своих прав консул уступал своим подчиненным, но только с соблюдением всех сакральных процедур, которые в архаический период выступали как разновидность правовых актов. Следовательно, нарушение приказа по воззрениям римлян рассматривалось не просто как правонарушение, лежащее в сфере права, но как посягательство на священный империй консула и на божественные ауспиции, или на толкование воли богов, которая проявлялась в сакральных знамениях. Поэтому проведение даже успешного сражения командиром, который не имел права ауспиций, без ауспиций, при неблагоприятных ауспициях или вопреки основанному на высших ауспициях приказу лица, наделенного империем, означало в сакрально-правовой традиции римлян неповиновение верховным предводителям воинских сил – богам.

Становится понятным, что для представителя божественных сил в войске, т.е. для военачальника cum imperio, было необходимо как можно скорее искупить совершенное святотатство, не дожидаясь божьей кары. А результат святотатства, возможно, выгодный для римлян, или родственные чувства роли уже не играли. С развитием публичного права эта сакрально-правовая архаическая норма модифицировалась в чисто юридическую (вспомним норму Модестина в D 49. 16. 3. 15). Причем о сакральных аспектах нарушения уже не упоминается. Заметим, что этот чисто римский принцип (в Греции мы не находим подобного) лег в основу военного права и воинских регламентов в Европе на две тысячи лет вперед.

Империй наделял его носителя высшей силой и властью над жизнью и смертью подчиненных (право coercio et iudicatio)[14]. Свое внешнее выражение это право находило в ликторских фасках с топориками. В своем универсальном виде это право можно обнаружить в тех же Дигестах. В них сказано: Is, qui exploratione emanet hostibus insistentibus aut qui a fossato recedit, capite puniendus est[15]; а в другом месте аналогичное прегрешение трактуется уже более мягко: Sed  qui agmen excessit, ex causa vel fustibus caeditur vel mutare militiam solet[16]. Но и за два столетия до составления Дигест Ливий также формулирует в виде правовой нормы, вполне вероятно, уже реально существовавшей в его время: Fustuarium meretur qui signa relinquit aut praesidio decedit...[17]. Полибий описывает процедуру такого наказания для II в. до н.э. Виновных в сне на посту при охране лагеря подвергали наказанию палками по решению совета трибунов легиона. Любопытно, что при расследовании соблюдается своего рода судебная процедура: свои показания дают и обвиняемые стражники, и центурион проверяющего дозора, который призывает в свидетели своих спутников (Polyb. VI. 36. 8–9). Решение, как видим, выносится коллегиально советом трибунов, а не единолично полководцем, как в Ранней республике. Наказание, сообщает Полибий[18], проводится так: трибун берет палку и как бы только касается ею осужденного; а вслед за этим все легионеры бьют его палками и камнями. Если кто-либо из наказанных остается в живых, то он лишается огня и воды; ему запрещено возвращение домой, а родственникам – принимать его к себе в дом. Иными словами, санкции идентичны гражданскому судебному приговору. Система поддержания дисциплины в описании Полибия строится на персональной ответственности начальника каждого ранга за проступки подчиненных (Polyb. VI. 37. 5–6).

Одним из крайних проявлений права наказания воинов стали децимации, или казни каждого десятого воина по жребию в случае позорного бегства воинов с поля боя. Полибий говорит о беспощадном наказании палками тех, на кого выпал жребий, и о штрафных санкциях против остальных в виде замены в рационе питания пшеницы на ячмень и выносе их палаток за вал лагеря (VI. 38. 2–4). Но децимация восходит еще к эпохе Ранней республики. Первую из них, по данным традиции, произвел в 471 г. консул Аппий Клавдий[19]. Причем Фронтин уточняет, что Клавдий лично убил каждого десятого дубиной (Frontin. IV. I. 33). Следовательно, эта децимация архаической эпохи предстает скорее расправой необузданных вождей по древним обычаям, нежели правовым актом. Наконец, в начале IV в. Марк Фурий Камилл казнил воинов, бежавших из-под стен города Вейи (Liv. V. 19. 4). Как видим, за столетие традиция сохранила только два случая такой крайней меры восстановления воинской дисциплины.

Децимация, несомненно, имела истоком уже упомянутые сакральные нормы и табу: таким своего рода жертвоприношением воинов, оскверненных нарушением воли богов, стремились искупить позор поражения и восстановить силу войска. Поэтому проводить такую децимацию изначально мог только полководец, наделенный империем. В этом отличие архаической сакральной децимации от светской правовой процедуры наказания времен Полибия, которой руководит военный трибун, совмещающий функции судьи и экзекутора. Замечу, что суровость и исключительность наказаний в период Ранней республики (что и вызвало фиксацию их в анналах истории) свидетельствует скорее о слабости в то время собственно воинской дисциплины и о том, что период юридического оформления принципов взаимоотношений воинов и военачальника как субъектов или сторон права еще только начинался вместе с генезисом римской civitas, в период, когда понятия “воин” и “гражданин” практически совпадали.

Причины столь полного подчинения воинов власти военачальника в Раннем Риме заключаются в том, что с юридической точки зрения воин в полевой армии как бы лишался гражданских прав, переставал быть членом общины и полностью подпадал под власть патрона-командующего. В качестве члена общины гражданин находился под защитой законов, народного собрания, полноправным участником которых он был, а также под покровительством обычного права и сакральных культов. Свидетельством тому служит право провокации. Но отправляясь в поход, римляне пересекали границу Рима, и это знаменовало их превращение из законопослушных и благочестивых граждан, которыми они предполагались внутри померия, в исполненных злобы грабителей, насильников и убийц[20]. И в этом смысле гражданская община как бы отстранялась от их действий, четко противопоставляя себя военной организации. А связующим звеном между ними оставался только магистрат, наделенный империем[21].

Так, при объявлении войны закрывали суды, прекращалось проведение народных собраний, в самом войске запрещались воинские сходки[22] и не действовало право провокации[23] и интерцессия плебейских трибунов[24]. Поэтому столь часто звучит в традиции сравнение плебеями воинской службы с рабством[25]. Не потому ли в первые два века Республики в войсках так часто вспыхивали бунты и восстания! Были и случаи перехода на сторону противника воинов, высланных в дальние гарнизоны, которые уже переставали ассоциировать себя с римской общиной. И это было характерной чертой периода формирования римского патрицианско-плебейского государства, когда мы не находим в сообщениях источников ни полной покорности, ни высокой воинской дисциплины как осознанного и опосредованного юридическими нормами поведения воинов и командиров.

Более того, в архаическом Риме воины подчинялись военачальникам не как магистратам и даже не как командующим, а именно как лицам, наделенным империем, т.е. правом осуществлять волю богов. Иными словами, в архаический период дисциплина базировалась на религиозной, а не правовой почве, на вере в покровительство богов и в определенном смысле в их командование войском. Но при этом надо учесть и то, что сами взаимоотношения с богами у римлян приобретали характер правовых актов, которые регулировались строгими процедурами, прежде всего ауспициями. Именно они, с развитием государственных структур и изменением характера войска постепенно теряли сакральную основу и превращались в нормы публичного права.

В то же время подчинение воинов магистрату означало в сущности продолжение их подчинения правовым нормам общины. И это также способствовало поддержанию воинской дисциплины. На практике обязательства воинов перед общиной и магистратом проявлялись в институте присяги. Именно она в период формирования римской civitas определяла основные принципы и методы поддержания дисциплины в воинских силах и осуществляла духовную (а в примитивных обществах прежде всего религиозную) связь вооруженного индивида и гражданского коллектива, превращая в правовые нормы как ответственность воина, так и его права. Ливий передает:

(в 216 г.) ...tum, quod numquam antea factum erat, iure iurando ab tribunis militum adacti milites; (3) nam ad eam diem nihil praeter sacramentum fuerat, iussu consulum conventuros neque iniussu abituros, et ubi ad decuriatum aut centuriatum convenissent, (4) sua voluntate ipsi inter sese decuriati equites, centuriati pedites coniurabant sese fugae atque formidinis ergo non abituros neque ex ordine recessuros nisi teli sumendi aut aptandi et aut hostis feriendi aut civis servandi causa. (5) Id ex voluntario inter ipsos foedere ad tribunos ac legitimam (sic!) iuris iurandi adactionem translatum[26].

Аналогичную формулу приводит Фронтин: в ходе второй Пунической войны “воины впервые обязались клятвой”[27]. Заметим, что прослеживается четкое различие между официальной присягой (ius iurandum) и клятвами воинов (sacramentum). И первая и вторые были обетами повиновения полководцу. Но первая была связана с публично-правовыми нормами (ius) и регулировала взаимные обязательства солдат и государства, почему и приносилась трибунам как государственным служащим[28], а вторая (sacramentum) – более ранняя по времени возникновения, апеллировала к сакральным нормам и обрекала воинов на подчинение приказам лично военачальника[29]. Оправданно предположить, что она была генетически связана с leges sacratae, принятыми после сецессии плебеев в 494 г.[30]

Традиция свидетельствует, что в основе присяги лежал закон (novmo"), который имел силу на время действия империя магистрата[31]. По данным Дионисия Галикарнасского, еще в V в. он давал командующим право приговаривать к смерти без суда всех тех, кто не подчиняется, либо оставляет свои знамена, т.е. составлял суть империя. Таким образом, древнейшая сакральная присяга[32] представляла собой торжественный обет повиновения воинскому империю. Она связывала войско и его командира незримыми нитями божественной воли, страха перед карой со стороны богов, которая отражалась в ауспициях. Эта присяга налагала на войско ответственность за поддержание достоинства civitas и увеличение ее мощи. Тем самым она обеспечивала на ранних стадиях соблюдение воинской дисциплины и повиновение войска из “неграждан” единой воле и интересам общины.

С формированием в Ранней республике государства и его политико-правовых институтов эта сакральная ипостась присяги была дополнена правовыми формулами, которые устанавливали юридическую связь воина с государством. Уклонение от военной службы или нарушение воинской дисциплины начинает постепенно рассматриваться как нарушение не только высших законов (fas), но и вполне земных гражданских установлений (ius). Это была уже в определенном смысле измена общине (perduellio)[33]. Поэтому она каралась не только в силу империя магистрата, но и государственными мерами принуждения: штрафами, телесными наказаниями, заключением в тюрьму.

Полководец имел право приговорить любого воина к смерти за неповиновение или трусость[34]. Именно поэтому объявление войны и проведение воинского набора нередко использовались сенатом в качестве инструмента давления на плебеев и снятия накала внутренней борьбы. К примеру, в 461 г. трибуны открыто объявляли войну с вольсками комедией, затеянной сенатом: Bellum innoxis Antiatibus indici, geri cum plebe Romana,quam oneratm armis ex urbepraecipiti agmine acturi essent, exilioet relegatione civium ulcissentes tribunos. Причем военная служба сравнивается с ярмом раба (Liv. III. 10. 12). Отсюда отмеченное традицией страстное стремление магистратов поскорее привести народ к присяге[35]. Ливий передает сетования плебеев на то, что сенаторы:

Passim iam sine ullo discrimine bella quaeri: ab Antio Satricum, ab Satrico Velitras, inde Tusculum legiones ductas. Latinis Hernicis Praenestinis iam intentari arma civium magis quam hostium odio, ut armis terant plebem, nec respirari in urbe aut per otium libertatis meminisse sinant aut consistere in contione, ubi aliquando audiant vocem tribuniciam de levando fenore et fine aliarum iniuriarum agentem[36].

Не слишком надеясь на соблюдение сакральных клятв и воинской присяги, патрицианские магистраты в V–IV вв. все чаще прибегают к насильственным мерам поддержания дисциплины, налагая пени на не подчинившихся, грозя уклонявшимся от набора телесными наказаниями и заключением в тюрьму[37]. Так, по сообщению Ливия, в 363 г. до н.э. диктатор Луций Манлий Империоз “задумал войну с герниками и беспощадным набором возмутил все юношество”[38]. Он наказывал граждан не только пеней, но и телесной расправою: “тех, кто не откликался на свое имя, секли розгами или отводили в темницу” (Liv. 4. 2). Но после восстания на него всех плебейских трибунов Манлий вынужден был сложить диктатуру и даже был привлечен к суду[39].

Однако и эти меры не приносили желаемого результата. Анализ конкретных свидетельств источников показывает, что воины в походе отнюдь не выказывали рабской покорности. По выражению Ливия:

Primum in dilectibus saevire solitos, eosdem in bello tamen paruisse ducibus, qualicumque urbis statu manente disciplina militari sisti potuisse; iam non parendi magistratibus morem in castra quoque Romanum militem sequi (речь идет о 480 г.!)[40].

Таким образом, воинская дисциплина развивалась на протяжении нескольких столетий вместе с генезисом римского государства. На ранних стадиях она предстает сложным комплексом сакральных ритуалов, правовых актов, политических отношений и индивидуальных обязательств. Они все вместе символизировали вверение войска в целом и каждого воина в отдельности покровительству божественных сил. Далее, они регулировали взаимные обязательства гражданского коллектива, магистрата-военачальника с империем и самих воинов друг перед другом. На протяжении нескольких столетий высшим арбитром выступали боги–покровители войска. Поэтому до III в. в основе влияния римской civitas на военную организацию и на поддержание ее боеспособности лежали прежде всего религиозные культы и ауспиции. И над всеми ними довлела мистическая сила империя военачальника. Но с постепенным отделением военной организации от гражданства и превращением войска в орудие государства сакральная основа воинской дисциплины стала уже недостаточной и начала дополняться системой государственного принуждения. В целом, можно сказать, что именно в Ранней республике закладываются основы публично-правового регулирования отношений civitas и воинских сил.

Духовной и идейной основой римской общины еще со времен царской эпохи были понятия pietas (благочестие), fides (добросовестность) и virtus (доблесть). Идущие из глубин родоплеменного строя и оформленные в эпоху господства патрицианской куриатной общины, эти понятия были сохранены в Ранней республике, когда носителями исконных римских добродетелей заявляли себя исключительно патриции в антагонизме с плебеями, которые хоть и не удостаивались подобных характеристик от поздних римских историков, но на деле не посягали на эти основы и лишь стремились причислить к ним себя. В итоге длительной “борьбы сословий” понятия pietas, fides и прежде всего virtus, как бы обнимавшее все перечисленные и многие другие аспекты менталитета римлян, были восприняты в качестве базовых установок общественного и политического поведения новым правящим слоем – нобилитетом – после возникновения в IV–III вв. до н.э. патрицианско-плебейского государства.

Формирование полноценного гражданина, т.е. добродетельного и разделяющего все традиционные ценности общины и государства, считалось римлянами Ранней республики как важнейшее общественное дело, ибо в этом справедливо усматривали залог единства общества (несмотря на внутренние распри), его процветания и могущества. Поэтому общество ревностно следило не только за воспитанием молодого поколения, но и за его следованием суровым mores maiorum в дальнейшей жизни.

Приобщение юных римлян к исконным нравам начиналось в семье с ее культом предков и родовыми священнодействиями. Этому содействовал и обычай произнесения надгробных речей – обычно сыном покойного родителя, с подробным перечислением его заслуг, что требовало хорошей ораторской подготовки, памяти и грамотности. Понятие pietas включало в себя также и безусловное повиновение младших старшим начиная с фамилии, где отец семейства пользовался абсолютной властью над детьми вплоть до лишения их жизни, и кончая государственными и военными делами, где potestas магистрата и империй военачальника довлели над рядовыми гражданами и воинами. Напомним, что знаменитого консуляра и триумфатора Спурия Кассия, обвиненного в 485 г. до н.э. в стремлении к царской власти, по одной из версий традиции, казнил собственноручно его же отец (Liv. II. 41. 10), а в 432 г., как уже сказано, диктатор Авл Постумий приказал сечь розгами и обезглавить перед строем воинов своего сына за успешное сражение, но совершенное вопреки приказу диктатора[41].

Этим же целям служило и общественное образование, нацеленное на формирование у римлян fides (честности, добросовестности), причем не только в торговых делах или контрактах, но и в повседневной и государственной жизни. Так, Катон Старший сам обучил сына грамоте и законам, гимнастическим упражнениям и умению сражаться мечом и копьем (Plut. Cato. 20). Без знания грамоты и законов нельзя было рассчитывать на политическую карьеру[42]. Обычной практикой для детей сенаторов было посещение вместе с отцами заседаний сената, а против Манлия Империоза, который держал своего сына в деревне на полевых работах, не давая ему образования, даже было возбуждено судебное дело[43].

В ряду неотъемлемых обязанностей римлянина стояла воинская служба, которая рассматривалась как неотъемлемое для него качество доблести (virtus). Воинская служба превращала его в гражданина и включала в единый военно-политический коллектив, спаянный общими интересами и единомыслием, на чем зиждилась мощь римской общины. По достижении 17 лет юношу заносили в воинские списки, и он должен был отслужить не менее десяти лет (тем более если рассчитывал на занятие магистратур). Первые годы из юношей формировали специальные отряды, которые упражнялись близ Рима в специальных тренировочных лагерях, но sub signis, т.е. в качестве вспомогательного войска[44]. Там они проходили школу военного мастерства, приучались повиновению командирам и соблюдению сакральных процедур, прежде всего ауспиций, которые пронизывали всю деятельность войска, а также приносили присягу военачальникам, которая потом возобновлялась при каждом новом наборе. Недаром Саллюстий с ностальгией вспоминает времена, когда “... юношество, как только становилось способно переносить тяготы войны, обучалось в трудах военному делу ...” (Sall. Cat. 7. 4).

Вся система воспитания, особенно в среде патрициев, была нацелена на формирование в гражданине чувств любви к своей общине, необходимости и почета защиты ее интересов и усиления могущества. Каждый гражданин обязан был как минимум десять лет посвятить службе в войске, которая считалась его правом-обязанностью[45]. Согласно греческому историку II в. до н.э. Полибию, в Риме “занять государственную должность никто не может прежде, чем совершит десять годичных походов” (Polyb. VI. 2–3). Смерть на поле боя была почетной, а гибель полководца удостаивалась погребения на государственный счет. Энний с гордостью пишет:

Ut pro Romano populo prognariter armis

Certando prudens animam de corpore mitto (Enn. 201).

Уже с V в. формируется система поощрений отличившихся воинов и командиров – от дополнительной добычи до почетных военных венков. А демонстрация рубцов от ран на груди кандидатами в магистраты значительно облегчала их избрание (что послужило причиной введения для них обязательной toga candida – “белой”, дабы скрыть шрамы[46]), а подчас спасала обвиненных в серьезных проступках знатных лиц от заслуженного наказания.

Римская историография, особенно конца Республики и эпохи Августа, активно примеры блистательных деяний и ратных подвигов суровых мужей на поле брани во славу римской общины в эпоху ранней Республики[47] для восхваления традиционных полисных ценностей, возрождения суровых mores maiorum и воспитания гражданственных чувств патриотизма и служения отчизне. Достаточно вспомнить геройские свершения Горация Коклеса[48] и Муция Сцеволы на заре Республики при осаде Рима Порсеной, мужество трехсот Фабиев, полегших в битве с этрусками при Кремере в 478 г.[49], доблесть диктатора Цинцинната, разгромившего эквов в 458 г. и спасшего осажденные ими консульские войска[50], победы в поединках Корнелия Косса с вейянским царем Ларсом Толумнием в 437 г.[51] и Марка Валерия Корва с галльским вождем в 348 г.[52], оглушительные победы Марка Фурия Камилла над Вейями и фалисками[53], разгром им нашествия галлов в начале IV в. до н.э., деяния Деция Муса и Курия Дентата, и т.д и т.п.

Но если мы обратимся от героизированных описаний воинских деяний римлян (заметим, почти исключительно патрициев) к анализу конкретной информации античных источников, то картина предстает в совсем ином свете. Мы обнаруживаем, что значительная часть римлян в период ранней Республики отнюдь не рвалась отдавать жизнь за интересы вскормившего их отечества и вообще вела себя, прямо скажем, с наших понятий весьма антипатриотично. Дело в том, что если верен был принцип: каждый гражданин – это воин, то он имел и обратную сторону: каждый воин – автоматически гражданин. В Риме начиная с реформы Сервия Туллия (VI в. до н.э.) в войско были включены как исконные римские граждане патриции, так и прежде лишенные гражданских прав плебеи[54]. Как известно, их место в строю определялось уже не принадлежностью к родовой организации – куриям, а величиной имущества согласно цензу[55]. Однако, став воинами, плебеи оказались лишены в центуриатной системе ряда существенных гражданских прав: равного с патрициями участия в разделе ager publicus[56], доступа к занятию высших магистратур и права совершения публичных священнодействий, прежде всего ауспиций, без которых невозможно было военное (и гражданское) командование и проведение любого общественного и частного мероприятия.

Таким образом, в ранней Республике складывалась на первый взгляд парадоксальная ситуация. Основной воинский и военнообязанный контингент постепенно стали составлять плебеи, но главных выгод от воинской службы – гражданского равноправия и равной доли в распределении военной добычи (основную часть которой составляла земля) – они не получили: ager publicus и львиной долей остальной добычи, поступавшей в государственную казну (aerarium), распоряжался патрицианский сенат[57], а занимать магистратуры и командовать войсками могли только лица, наделенные правом ауспиций и магическим символом высшей сакральной власти – империем, который вручался патрицианским lex curiata de imperio[58].

Данное положение обусловило резкую раздвоенность раннеримского общества и его военной организации, породив, с одной стороны, факт “военной эксплуатации” плебеев как сословия[59], а с другой – острую и упорную сословную борьбу плебеев за свое равноправие с патрициями в civitas и войске. Причем ареной и инструментом этой борьбы стало именно военное общинное ополчение, так как участие в нем делало требования плебеев полностью правомерными. Недаром источники дают нам немало красочных описаний перипетий сословных распрей и риторических речей их действующих лиц с той и другой стороны, где аргументы сторонников равноправия плебеев представлены (даже против воли пропатрициански настроенных историков) логичными и безукоризненными как с юридической, так и моральной точки зрения.

Например, накануне 1-й сецессии плебеев в 495 г. военнообязанные плебеи отказывались записываться в войско, упирая на то, что война затеяна в интересах патрициев, к тому же отказывавшихся решать вопрос о смягчении долгового бремени[60]. Ливий пишет:

Dimisso senatu consules in tribunal escendunt; citant nominatim iuniores. Cum ad nomen nemo responderet, circumfusa multitudo in contionis modum negare ultra decipi plebem posse, numquam unum militem habituros, ni praestaretur fides publica; libertatem unicuique prius reddendam esse quam arma danda, ut pro patria civibusque, non pro dominis pugnent. Consules, quid mandatum esset a senatu, videbant; sed eorum, qui intra parietes curiae ferociter loquerentur, neminem adesse invidiae suae participem. Et apparebat, atrox cum plebe certamen[61].

Как видим, плебеи отнюдь не отказывались сражаться, но за общие, а не узко сословные интересы патрицианского сената. В этом смысле их позиция была более гражданской и патриотичной. Сопротивление плебеев достигло такого накала, что они силой препятствовали ликторам хватать призывников, и сенаторы, поняв, что “борьба с плебеями предстоит жестокая”, предпочли назначить диктатора с абсолютной властью.

Военачальникам, для того чтобы провести набор и удержать набранное войско в повиновении нередко (особенно во время крайнего обострения внутренних противоречий) приходилось прибегать к уступкам плебеям. Так, накануне первой сецессии консул и диктатор дали торжественное обещание от лица сената простить долги записавшимся в войско и никого из воинов и членов их семейств на время кампании не арестовывать за долги и не обращать в кабальных рабов[62]. После Кампанского мятежа был принят lex sacrata о запрете вычеркивать воинов из цензовых списков (т.е. обращать в кабальных рабов) иначе как с его согласия[63].

В самом лагере воины весьма активно обсуждают (и зачастую открыто осуждают) те или иные действия полководцев. И главным лейтмотивом отношения к военачальнику становится его способ распределения военной добычи. В ранней Республике не существовало установленного порядка на этот счет, и вопрос о добыче оставался на усмотрение полководца. Он мог раздать ее воинам (или позволить им самим награбить ее) или отдать централизованно в aerarium, ведал которой сенат, либо распродать с торгов. В последнем случае воинам приходилось выкупать уже приобретенное оружием, да и львиная доля за бесценок попадала в руки патрициев, даже не участвующих в военной кампании.

В первом случае воины благоволили и охотно подчинялись полководцу. Даже суровый диктатор Цинциннат, противник прав плебеев, удостоился золотого венка от воинов за то, что после разгрома эквов в 458 г. всю добычу отдал воинам (Liv. III. 29. 1), а в 357 г. консул Гай Марций militem praeda inplevit. Как сообщает Ливий, ad copiam rerum addidit munificentiam, quod nihil in publicum secernendo augenti rem privatum militi favit[64], за что заслужил их расположение и поднял ратный дух. Но лишение воинов-плебеев законной добычи (напомним, она была зачастую главной мотивацией участия плебеев в походах и единственным средством поддержания хозяйства многих из них, ибо земли ager publicus они не получали) вызывало их ненависть. Ее жертвою пал консул 485 г. Квинт Фабий, который добычу продал, а все деньги отдал в казну (Liv. II. 42. 1–3). В результате вскоре войско отказалось сражаться с эквами и, in ipso certamine consensu exercitus traditam ultro victoriam victis Aequis, signa deserta, imperatorem in acie relictum, iniussu in castra reditum[65].

В случае неодобрения поведения военачальника, прежде всего по отношению к самим воинам, они устраивают войсковые сходки. Приведем характерный пример: в 471 г. избранный консулом вождь аристократии и ненавистник плебеев Аппий Клавдий был послан в поход против вольсков. Как передает Ливий:

Eadem in militia saevitia Appi quae domi esse, liberior, quod sine tribuniciis vinculis erat. Odisse plebem plus quam paterno odio ... (6) haec ira indignatioque ferocem animum ad vexandum saevo imperio exercitum stimulabat. Nec ulla vi domari poterat: tantum certamen animis inbiberant. Segniter otiose, neglegenter contumaciter omnia agere. Nec pudor nec metus coercebat. Si citius agi vellet agmen, tardius sedulo incedere; si adhortator operis adesset, omnes sua sponte motam remittere industriam; (8) praesenti vultus demittere, tacite praetereuntem exseclari, ut invictus ille odio plebeio animus interdum moveretur. (9) Omni nequiquam acerbitate prompta nihil iam cum militibus agere, a centurionibus corruptum exercitum dicere, tribunos plebei cavillans interdum et Volerones vocare[66].

Нетрудно заметить, что воины устроили Аппию своего рода “итальянскую забастовку”, которая вылилась в конце концов в прямое бегство из-под знамен с поля боя.

Аналогично изображает Ливий и расправу воинов с консулярным трибуном Марком Постумием Регилльским в 414 г. Он возбудил ненависть воинов тем, что в разгар приступа города Болы обещал воинам добычу (кстати, пример вынужденного поощрения воинского пыла), но после взятия горда не сдержал слова, напротив, грозил воинам карами, если они не утихомирятся (Liv. IV. 49. 9–11). Подобное обращение с воинами, как с рабами, вызвало мятеж в войске. Постумий же, по словам Ливия, ... ad hunc tumultum accitus... asperiora omnia fecit acerbis quaestionibus, crudelibus supplicius, приказывая казнить зачинщиков, заваливая их камнями. В ответ камни полетели в самого военачальника и он был убит собственными воинами, причем поплатились за это немногие – так велик был страх сената перед возмущенным войском[67].

Как видим, войско отнюдь не остается пассивной массой, послушной всем приказам командиров и безучастной к собственным интересам. Как уже говорилось, нередки были случаи прямого отказа воинов вступать в бой, если они считали войну не выгодной для себя или ненавидели своего военачальника[68]. Доходило до того, что, скажем, в 449 г. воины, не желавшие сражаться под предводительством вторых децемвиров, терпели поражения, позоря себя и полководцев (они были рассеяны сабинянами и эквами) ( Liv. III. 42. 1–5). Тем самым плебеи готовы были подвергать себя риску гибели во время бегства или расправы со стороны военачальника (Dionys. IX. 3–4), нежели жертвовать жизнями за интересы патрициев и сената.

Для поддержания дисциплины командующим приходилось не только прибегать к задабриванию воинов обещанием раздачи им добычи или особых пожалований, а также выполнения их политических требований после завершения кампании (прежде всего решения долгового и аграрного вопросов), но и применять “нетрадиционные” методы возбуждения воинского духа. К примеру, в 431 г. консул Марк Геганий во время приступа лагеря вольсков даже перебросил через вал знамя, чтобы воины устремились туда с большим рвением (Liv. IV. 29. 3), а знаменитый Марк Фурий Камилл в 387 г. также приказал бросить знамя в гущу вражеской рати антийцев, чтобы знаменный ряд поспешил его отбить (Liv. VI. 8. 3). Дело в том, что военные значки считались священными символами богов, и их утрата расценивалась как величайший позор, могущий навлечь на воинов гнев божества. Но тем самым мы сталкиваемся с силой сакральных норм и табу, а не с воинским послушанием приказу военачальника. Все это опровергает мнение о строгой дисциплине, свойственной римской военной организации ранней Республики.

Но было бы ошибкой полагать, что плебеи-воины совсем не заботились о благе государства и руководствовались лишь некими низменными, корыстными соображениями, хотя именно такой образ исподволь навязывает пропатрицианская историография. Как уже говорилось, именно плебеи полнее выступали за общие интересы civitas в целом, против своекорыстной и узко сословной политики сената. Традиция содержит немало примеров военной активности плебеев, которые с воодушевлением записывались в войско (в том числе и вне очереди, добровольно), если Риму угрожала реальная опасность или война была выгодна всем сословиям (Liv. III. 69. 1–3). Охотнее всего они проявляли свой ратный патриотизм в случаях выполнения патрициями справедливых аграрных и долговых требований плебеев. Нередко на их военное рвение оказывал влияние личный авторитет того или иного полководца, благожелательно настроенного в отношении плебса. Так, плебеи были настолько благодарны диктатору Манию Валерию за его отчаянные попытки исполнить данное народу обещание простить долги, что в 494 г. несмотря на их провал устроили ему благодарственную овацию, как если бы он исполнил обещанное[69].

Кроме того, как только плебеи обрели в ходе борьбы искомые права (в том числе право быть избранными консулами), они явили себя истовыми ревнителями верховенства Рима и образцы служения отчизне. Скажем, в 356 г. до н.э. первый диктатор из плебеев Гай Марций Рутул, несмотря на противодействие патрициев своим приготовлениям, легко набрал многочисленное войско, в которое охотно записывались плебеи, полностью одобрявшие все приготовления диктатора, стремительно разбил противника и sine auctoritate patrum populi iussu triumphavit (Liv. VII. 17. 7–9). Вспомним также подвиги консулов-плебеев Курия Дентата[70] и Деция Муса (Liv. VIII. 9).

Нередки в традиции сведения о ненависти воинов к полководцу за упущенную выгоду[71], о требованиях не затягивать войну сверх меры (Liv. V. 10. 7) или начать сражение[72]. В 480 г. консул Квинт Фабий отсиживался в лагере в виду насмешек врагов, это настолько возмутило воинов, то они толпой собрались к палатке консула, прося битвы и буквально требуя дать знак к бою (Liv. II. 45. 6). Но консулы из страха мятежа медлят, а враги окончательно распоясываются. Тогда, по словам Ливия, ... totius castris undique ad consules curritur. Non iam sensim, ut ante, per centurionum principes postulant, sed passim omnes clamoribus agunt[73]. Иными словами, имеет место грубое нарушение субординации. Характерна реплика, вложенная Ливием в уста Фабия, предложившего войску принести священную присягу: Consulem Romanum miles semel in acie fefellit, deos numquam fallet. И лишь после того как воины во главе с цетурионом Марком Флаволеем дали клятву именем отца-Юпитера, Марса Градива и других богов не отступить, следует сигнал к битве[74]. Данный пассаж четко выявляет, что взаимоотношения воинов и полководца в Раннем Риме строились не на основе правовых норм государства, а на основе религиозных табу, закрепленных в империи военачальника.

Более того, несмотря на бурный генезис государства во второй половине V – середине IV в. до н.э. войско продолжает проявлять свою самостоятельность. Когда назначенный для борьбы с галлами в 358 г. диктатор Гай Сульпиций затянул войну, опасаясь риска поражения от более сильного врага, недовольные этим воины сначала между собой бранили диктатора в дозорах и на страже, а затем стали открыто угрожать самовольно начать сражение или всем войском двинуться на Рим. “И не только в тесных кружках шумели они, но уже в главных проходах и перед шатром полководца в общий гул сливался ропот, и уже толпа была велика, как на сходке...” [75]. К диктатору отправляют представителя воинов центуриона Секста Туллия, бывшего примипилом в седьмой раз, который высказывает полководцу-императору целый ряд попреков в безволии, неверии в силы войска и даже в сговоре сенаторов держать воинов вдали от Города. Туллий бросает в лицо диктатору слова, немыслимые в регулярной армии государства:

Milites nos esse, non servos vestros, ad bellum, non in exilium missos. Si quis det signum, in aciem educat, ut viris ac Romanis dignum sit, pugnaturos; si nihil armis opus sit, otium Romae potius quam in castris acturos[76].

Как видим войско в ранней Республике вело себя по отношению к своему командующему достаточно самостоятельно и четко осознавало свои интересы и рамки подчинения. Причины такого странного на первый взгляд положения кроются в двух обстоятельствах. Во-первых, воины подчинялись, как уже упоминалось, не столько полководцу как личности и магистрату, сколько его сакральному империю, т.е. воле богов, которые собственно и возглавляли войско, а полководец служил лишь передаточным звеном их воли (отсюда такой пиетет перед ауспициями)[77]. Следовательно, если полководец командовал плохо, что приводило к излишним жертвам среди воинов и потере добычи – этой вожделенной цели войн того времени, то это значит, что он неверно толковал и нарушал волю богов, а потому заслуживал не только порицания, но и судебного наказания. Поэтому в период ранней Республики мы встречаем упоминания о целом ряде судебных процессах над бывшими консулами именно за плохое командование. Во-вторых, расколотость римской общины, когда военачальник принадлежал к патрициям, а войско – в большинстве своем к плебеям, приводила к необходимости заключать каждый раз своего рода договор между ними о порядке взаимоотношений, который находил выражение в институте присяги[78]. Одним из ее неписаных положений было взаимное обязательство: воинов – повиноваться военачальнику, последнего – обеспечить успешное завершение войны и соблюдение выгоды воинов в виде военной добычи. Поэтому небрежение полководца в исполнении этих условий встречало резкое противодействие воинов.

Свое высшее проявление политическая роль войска нашла в известных событиях двух плебейских сецессий, которые начались именно как восстания плебейского войска в ответ на невыполнение обещаний патрицианского сената. Причиной первой сецессии (494 г. до н.э.) стал отказ сената кассировать долги плебеев в обмен на участие последних в военных кампаниях[79]. А положение складывалось поистине трагическое. В результате череды непрерывных походов хозяйства многих плебеев пришли в упадок в виду отсутствия хозяев (у плебеев в отличие от патрициев не было родовых земель и толп клиентов, а рабство еще не было развито[80]) и разорения их наделов врагами[81]. Для несения tributum[82] и других общественных повинностей плебеям (даже среднего достатка – Plut. Marc. 5) приходилось залезать в долги к заимодавцам (прежде всего отцам-сенаторам) за бешеные проценты. Невыплата долга в срок влекла за собой лишение не только имущество, но и свободы для детей должника и его самого. Став кабальным рабом, плебей утрачивал даже те немногие гражданские права, что он имел ранее[83]. Надежд на освобождение после отработки долга практически не было[84], тем более что должника могли свободно продать “за Тибр” (XII tabl. III. 5). Складывалась уникальная ситуация: плебей рисковал своей жизнью в войске, добывая могущество и новые богатства для Рима, плодами которых пользовались патриции, а сам по возвращении с поля боя оказывался в колодках и кандалах на черной работе под бичом надсмотрщика[85]. Знаменитый эпизод с появлением в 495 г. на Форуме заслуженного центуриона, двадцать лет проведшего в походах, но потерявшего надел и свободу и исполосованного кредитором, видится отнюдь не морализаторским пассажем поздних историков[86].

Сецессия плебеев хорошо изучена, нас же интересует главным образом то ощущение существования двух различных общин в Риме, которое складывается под воздействием изложения этих событий в римской традиции, и крайней остроты противоречий между правящими патрициями и эксплуатируемыми (и в военном, и в экономическом смысле) плебеями. Недаром Дионисий вкладывает в уста Мания Валерия слова о двух общинах: одна (патрицианская) управляется всевластием и заносчивостью, другая – унижением и нищетой[87]. И вожди отпавших плебеев на переговорах с послами сената рассуждают об услугах, оказанных ему плебеями в бесчисленных войнах, словно об отношениях союзников, а не единой civitas.

Причиной второй сецессии также стало прежде всего не столько тирания вторых децемвиров, сколько узурпация власти сенатом после их фактического отстранения и нежелание восстановить власть плебейских трибунов и право провокации, что обрекало плебеев на бесправие[88]. В обоих случаях плебейское войско в боевых порядках демонстративно удалялось из Рима, увлекая за собой остальных плебеев, и на Священной горе избирало себе собственных командиров[89].

Но наиболее показательный пример политической активности и самостоятельного самосознания войска был продемонстрирован уже под занавес “борьбы сословий” в 342 г. до н.э. во время так называемого Кампанского мятежа. Во время войны с самнитами в 342 г. до н.э. воинов оставили после завершения кампании с фалисками и самнитами зимовать в лагерях Кампании, чем вызвали их недовольство. В Риме тем временем вновь обострился вопрос о ростовщиках и долгах[90], в которых завязли многие воины-плебеи[91]. Именно это стало причиной восстания. На многочисленных тайных сходках воины требовали либо отпустить их по домам, либо захватить богатые кампанские города и вывести туда колонии. Консул Гай Марций Рутул пытался удалить зачинщиков из лагеря под различными надуманными предлогами и поручениями и утихомирить заговор распространением слухов о размещении войск на постой по городам Кампании[92]. Возмущенное войско всем составом двинулось к Риму, требуя соблюдения своих прав, и лишь уговоры Марка Валерия Корва погасили готовое вспыхнуть междоусобие.

Но сохранились и сведения о том, что дело дошло до открытого противостояния верных сенату войск и мятежников у ворот Рима, и лишь сойдясь лицом к лицу, соседи и родственники со слезами на глазах бросились друг другу в объятия (VII. 42. 3–6). Кампанский мятеж имел далеко идущие последствия. Он продемонстрировал высокий накал внутренней напряженности в Риме: впервые римское войско подняло оружие против отечества в защиту своих прав. После установления мира народное собрание выступило за то, чтобы уменьшить всадникам, и без того состоятельным, жалованье (ранее они получали в три раза большую плату, чем пехотинцы) (Liv. VII. 41. 3–8). Кроме того, было запрещено занимать одну и ту же должность ранее чем через десять лет. Некоторые авторы сообщают также, что именно тогда плебейский трибун Луций Генуций предложил закон о запрещении ростовщичество (VII. 42. 1–2). Ливий передает, что если все это и впрямь было уступлено простому народу, “то ясно видно, что силы у мятежников были немалые” (VII. 42. 2).

Итак, проведенный беглый обзор конкретных данных римской традиции позволяет сделать вывод о том, что развитие римской военной организации в период ранней Республики было тесно обусловлено перипетиями социально-сословной борьбы в римском обществе[93]. Будучи милиционным ополчением граждан, римское войско стало фокусом общественных конфликтов, что оказало определяющее влияние на общественную психологию военнообязанных граждан, прежде всего плебеев. Не отрицая мощного влияния религиозно-моральных аспектов поведения воинов-плебеев, следует подчеркнуть осознание ими своих прав и обязанностей. Ущемление первых толкало плебеев на выработку самостоятельного кодекса взаимоотношений с верховным командованием и настаивание на соблюдении своих гражданских прав и военных интересов. С другой стороны, растущее убеждение в значимости своей роли в укреплении могущества Рима и росте его процветания повышали психологическую зрелость плебеев на политической арене. Не только надежда на военную добычу, но и стремление полнее включиться в социально политическую структуру римской civitas, стать полноправными участниками процессов формирования единого гражданского коллектива двигало плебеев на участие в воинских силах. Зачастую их позиция (подвергавшаяся грубым искажениям в интерпретации источников) как раз отвечала коренным интересам римской общины и накладывала сильнейший отпечаток на течение глубинных процессов генезиса патрицианско-плебейского государства.

 

 

 


 

[1] D.49.16.3.15. Mod. 4 De poen.

 

[2] См., например: Машкин Н.А. История древнего Рима. М., 1947. С. 131; NILLSON M. The Introduction of the Hoplite Tactics in Rome // JRS. 1929. Vol. 19. P. 4 ff.; TOYNBEE A. Hannibal’s Legacy. L., 1965. Vol. 1. P. 509.

 

[3] См.: Liv. IV. 29. 5–6; cp. Diod. XII. 64. 3; Val. Max. II. 7.6; Gell. XVI. 21. 7. Заметим, что Ливий даже отказывается верить в это известие, говоря о наличии и других мнений, опровергающих такую суровость (Liv. IV. 29. 6).

 

[4] Liv. VIII. 7. 13-22; Aur. Vict. XX. VIII. 4; Val. Max. V. 4. 3; Cic. De off. III. 112; Sall. Cat. 52. 30; Frontin. IV. I. 39.

 

[5] Liv. VIII. 7. 15–17.

 

[6] Liv. VIII. 7. 19.

 

[7] Liv. VIII. 8. 1: Fecit tamen atrocitas poenae oboedientiorem duci militem, et praeterquam quod custodiae vigiliaeque et ordo stationum intentioris ubique curae erant, in ultimo etiam certamine, cum descensum in aciem est, ea severitas profuit. Однако из этого пассажа вытекает, что до жестокой расправы войско отнюдь не утруждало себя излишним рвением в выполнении в общем-то рутинных служебных обязанностей. Следовательно, трудно говорить о четко определенных правовых обязанностях воинов, о том, что мы сейчас называем “уставом”.

 

[8] См.: Скрипилев Е.А. К постановке проблемы военного права Древнего Рима // Труды Военно-юридической академии Советской Армии. М., 1949. Т. 10. С. 178 и след.

 

[9] Liv. VIII. 30–35; Aur. Vict. XXX. 1–3.

 

[10] Liv. VIII. 32. 3.

 

[11] Данное положение четко сформулировано Ливием в обличительной речи Постумия. См.: Liv. VIII. 32. 4: cum me incertis auspiciis profectum ab domo scirem, utrum mihi turbatis religionibus res publica in discrimrn commitenda fuerit, an auspicia repetenda, ne quid dubiis dis agerem?...(7) Quo tu imperio meo spreto, incertis auspiciis, turbatis religionibus adversus morem militarem disciplinamque maiorum et numen deorum ausus es cum hoste confligere. Как видим, на первом месте в воинской дисциплине стоит безусловно империй, затем ауспиции, и все это покоится на прочной сакральной основе mores maiorum.

 

[12] Liv. VIII. 34. 7. Несомненно, в данном риторическом пассаже нашли отражение в том числе современные Ливию взгляды на идеальную воинскую дисциплину, что не умаляет их применимости и для архаического Рима с идеализированными mores maiorum, которых так не хватало в развращенный век Поздней республики.

 

[13] Cм. морализаторские наставления Цицерона: Cic. De leg. III. 3. 9: “Носители империя, носители власти (potestas) и легаты – после постановления сената и повеления народа – да покидают Город, справедливо ведут справедливые войны, оберегают союзников, будут воздержаны сами и сдерживают своих; да возвеличивают они славу народа и возвращаются домой с честью. (10) Все магистраты да обладают правом ауспиций и судебной властью и да составляют они сенат. Подробнее см.: Токмаков В.Н. Сакральные аспекты воинской дисциплины в Риме Ранней республики // ВДИ. 1997. № 2. С. 47-48. См. также: BLEICKEN J. Die Verfassung der romischen Republik: Grundlagen und Entwicklung. Paderborn, 1975. S. 80.

 

[14] Cic. De leg. III. 3. 6. 8; Liv. II. 18. 8; cp. D  I. 2. 18.

 

[15] D.49.16.3.4. Mod. 4 De poen.

 

[16] D 49.16.3.16. Mod. 4 De poen. Cv.: Ibid. 3. 5: Qui stationis minus relinquit, plus quam emansor est: Itaque pro modo delicti aut castigatur aut gradu militiae deicitur.

 

[17] Liv. V. 6. 14.

 

[18] Polyb. VI. 37. 2-4: kaqivsantoυ de; paracrh'ma sunedrivou tw'n ciliavrcwn krivnetai, ka]n katadikasqh', xulokopei'tai. to; de; th'υ xulokopivaυ ejsti; toiou'ton, labw;n xuvlon oJ cilivarcoυ touvtw tou' katakriqevntoυ oi|on h{yato movnon, ou\ genomevnou pavnteυ oiJ tou' stratopevdou tuvptonteυ toi'υ xuvloiυ kai; toi'υ livqoiυ tou;υ me;n pleivstouυ ejn aujth' th' stratopedeivv katabavllousi, toi'υ d’ejkpes(ei'n dun)amevnoiυ oujd’w}υ uJpavrcei swthriva pw'υ gavrΙ oi|υ ou[tΖ eijυ th;n patrivda th;n eJautw'n ejpanelqei'n e[xestin ou[te tw'n ajnagkaivwn oujdei;υ a[n oijkiva tolmhvseie devxasqai to;n toiou'ton.

 

[19] Liv. II. 59. 9–11; Dionys. IX. 50. 6.

 

[20] См.: Кнабе Г.С. Историческое пространство и историческое время в культуре древнего Рима // Культура Древнего Рима. М., 1985. Т. 2. С. 111.

 

[21] См. стоическую версию Цицерона: Cic. De leg. III. 1. 2: “...ничто так не соответствует праву и естественному порядку (говоря это, я хочу, чтобы подразумевалось, что я говорю о законе), как империй, без которого не могут держаться ни дом, ни гражданская община, ни народ, ни человечество в целом, ни вся природа, ни вся вселенная. Ибо и вселенная повинуется божеству, и ему покорны и моря, и суша, и жизнь людей подчиняется велениям божественного закона (fas)”.

 

[22] Недаром после проведения трибутного собрания в 357 г в лагере под Сутрием был принят “священный закон” о запрете подобных собраний впредь, ибо “воины, присягнувшие консулу, могут проголосовать за что угодно, даже гибельное для народа” (Liv. VII. 16. 7-8). См. также: Liv. II. 28. 5: (495 г.) Чтобы смирить беспорядки плебеев, вызванные обострением долгового вопроса, ... decernernunt, ut dilectum quam acerrimum habeant: otio lascivire plebem.

 

[23] См.: Cic. De leg. III. 6: Militiae ab eo qui imperabit provocatio nec esto, quodque is qui bellum geret imperassit, ius ratumque esto. Cp.: Liv. III. 20. 7: omnis id iussuros quod consules vellent, neque enim provocationem esse longius ab urbe mille passuum, et tribunos, si eo veniant, in alia turba Quiritium subiectos fore consulari imperio.

 

[24] См.: Liv. III. 20. 7: Omnis id iussuros quod consules vellent, neque enim provocationem esse longius ab urbe mille passuum, et tribunos, si eo veniant, in alia turba Quiritium subiectos fore consulari imperio.

 

[25] Liv. II. 23. 2; III. 10. 12; V. 2. 4-12.

 

[26] Liv. XXII. 38. 2.

 

[27] См.: Frontin. IV. 1. 4: L. Paulo et C. Varrone consulibus milites primo iure iurando adacti sunt: antea enim sacramento tantummodo a tribunis rogabantur, ceterum ipsi inter se coniurabant se fugae atque formidinis causa non abituros neque ex ordine recessuros nisi teli petendi feriendive hostis aut civis servandi causa.

 

[28] Cм.: Gell. XVI. 4. 2: Item in libro eiusdem Cincii de re militari quinto ita scriptum est: “Cum dilectus antiquitus fieret et milites scriberentur, iusiurandum eos tribunus militaris adigebat ... (4) Militibus autem scriptis dies praefinibatur, quo die adessent et citanti consuli responderent; deinde concipiebatur iusiurandum, ut adessent, his additis exceptionibus ... У Цинция в изложении Геллия содержание присяги (слишком длинное, чтобы его приводить полностью) заключается в обещаниях хранить оружие, явиться точно в назначенный консулами день на смотр и выполнять все распоряжения военачальников, не допуская злонамеренных проступков (dolo malo), что вновь обращает нас к нормам уже публичного и частного права.

 

[29] Liv. II. 32. 1-2; III. 20. 3-4; IV. 5. 2; 30. 14; 53. 8; VI. 32. 4; 38. 8; VII. 11. 5; X. 21. 4; Dionys. VI. 23. 2; VIII. 88. 1; IX. 44. 6; X. 16. 1; 18. 2; XI. 43. 2; 44. 5.

 

[30] Cic. De leg. II. 22; Tull. 48; cp. Dionys. VI. 89. 3; VIII. 88. 1.

[31] Dionys. XI. 43. 2: o{ te ga;r o{rko" oJ stratiwtikov", o}n aJpavntwn mavlista ejmpedou'si JRwmai'oi, toi'" strathgoi'" ajkolouqei'n keleuvei tou;" strateuomevnou" o{poi pot’a[n a[gwsin, o{ te novmo" ajpoktei'nein e[dwke toi'" hJgemovsin ejxousivan tou;" ajpeiqou'nta" h] ta; shmei'a katalipovnta" ajkrivtw". Ср. также: Dionys. X. 18. 2.; 43. 2.

 

[32] Это отражается и в ее названии: sacramentum (Liv. II. 32. 1-2; III. 20. 3–4; IV. 5. 2; 30. 14; 53. 8; VI. 32. 4; 38. 8; VII. 11. 5; X. 3. 4) и o{rko" (Dionys. VI. 23. 2; VIII. 88. 1; IX. 44. 6; X. 16. 1; 18. 2; XI. 43. 2; 44. 5.

 

[33] См., например: D 49. 16. 4. 10. Men. 1 De re mil.: Gravius autem delictum est detrectare minus militiae quam adpetere: nam et qui ad dilectum olim non respondebant, ut proditores libertatis in servitutem redigebantur. Sed mutato statu militiae recessum a capitis poena est, quia plerumque voluntario milite numeri supplentur.

 

[34] Liv. II. 18. 8; III. 20. 8.

 

[35] Liv. IV. 43. 7; 53. 4-8; VI. 38. 8.

 

[36] Liv. VI. 27. 7.

 

[37] Liv. III. 27. 4-5; 63. 6-7; IV. 26. 11; VII. 4.2; VIII. 20. 3; Dionys. IX. 87. 5; XI. 3. 4.

 

[38] Liv. VII. 3. 9: Qua de causa creatus L. Manlius, perinde ac rei gerendae ac non solvendae religionis gratia creatus esset (i.e. clavi figendi causa iussit. – VII. 3. 3), bellum Hernicum adfectans dilectu acerbo iuventutem agitavit; tandemque omnibus in eum tribunis plebis coortis, seu ni seu verecundia victus, dictatura abiit. Заметим, что одной из причин недовольства диктатором было самовольное нарушение им сферы своей компетенции.

 

[39] Liv. VII. 4. 1-3: Neque eo minus principio insequentis annis Q. Servilio Ahala L. Genucio consilibus dies Manlio dicitur a M. Pomponio tribuno plebis. Acerbitas in dilectu, non damno modo civium sed etiam laceratione corporum cumulata, partim virgis caesis, qui ad nomina non respondissent, partim in vincula ductis, invisa erat, et ante omnia invisum ipsum ingenium atrox cognomenque Imperiosi...

 

[40] Liv. II. 44. 10.

 

[41] Liv. IV. 29. 5-6; Diod. XII. 64. 3; Val. Max. II. 7. 6; Gell. XVI. 21. 7.

 

[42] См. подробнее: Маяк И.Л. Значение воинской службы для воспитания идеального гражданина (Эпоха Ранней республики) // Античность и средневековье Европы. Пермь, 1996. С. 123 и след.

 

[43] Liv. VII. 4-6. Но любопытно, что сам сын, будущий знаменитый победитель в единоборстве галла Тит Манлий Торкват возмутился этим обвинением и, заявившись в дом плебейского трибуна, обвинителя отца, под угрозой ножа заставил того снять обвинение (Ibid. 5. 4-6). Здесь мы видим яркое проявление принципа повиновения сына отчей власти.

 

[44] Dionys. V. 14. 1; cp. VIII. 38. 3; IX. 5. 2; Liv. VII. 33. 2 (о военных играх, когда сверстники состязались друг с другом в быстроте и силе...).

 

[45] См.: Маяк И.Л. Римляне в быту... С. 25-27.

 

[46] Liv. IV. 25. 13. Cp. Fest. P. 15. 20L; Paul. P. 5. 15; Varro. De ling. lat. V. 28; Cic. Mur. 35. 72.

 

[47] См. примеры: Маяк И.Л. Римляне в быту и на общественном поприще (Ранняя республика) // Человек и общество в античном мире. М., 1998. С. 24 и след.; Она же. Римляне ранней Республики. М., 1993. С. 25-58.

 

[48] Liv. II. 10. 2-12; Frontin. II. 13. 5; Polyb. VI. 55.

 

[49] Liv. II. 49-50.

 

[50] Liv. III. 27-29.

 

[51] Liv. III. 19-20.

 

[52] Liv. VII. 26; Perioh. VII; Gell. IX. 11. 1; 3-9.

 

[53] Liv. V. 20-21; Plut. Cam. 5. 6.

 

[54] RICHARD J.-Cl. Patricians and Plebeians: The Origin of the Social Dichotomy // Social Struggles in Archaic Rome. L.; Berkley, 1986. P. 126-128.

 

[55] Подробнее см.: Токмаков В.Н. Военная организация Рима Ранней республики (VI-IV вв. до н.э.). М., 1998. С. 83-128. Ср. Кофанов Л.Л. Должник и кредитор в праве и жизни  Раннего Рима // Человек и общество ... С. 43-46.

 

[56] DE MARTINO F. La gens, lo stato e le classi in Roma arcaica // Studi in onore di V. Arangio-Ruiz. Naples, 1953. Vol. IV. P. 51-74; SERRAO F. Individuo, Familia e Societΰ nell’epoca decemvirale // Storia e diritto nell’epoca decemvirale. Napoli, 1988. P. 111 ss. См. также: Маяк И.Л. Римляне Ранней республики. С. 121 и след., 125-126.

 

[57] Dionys. VIII. 73. 3; IX. 52.

 

[58] Токмаков В.Н. Сакральные аспекты воинской дисциплины в Риме ранней Республики // ВДИ. 1997. № 1. С. 54-55.

 

[59] См. об этом: Маяк И.Л. К вопросу о социальной структуре и политической организации Архаического Рима // ВДИ. 1989. № 3. С. 96; Она же. Ранняя Республика в Риме (V-IV вв. до н.э.) // История Европы. М., 1988. Т. 1. С. 353.

 

[60] Liv. 24. 1-2: Quae audita – adeo duas ex una civitate discordia fecerat – longe aliter patres ac plebem adfecer. Exultare gaudio plebis, ultores superbiae patrum adesse dicere deos. Alius alium confirmare, ne nomina darent, cum omnibus potius quam solos perituros. Patres militarent, patres arma caperent, ut penes eosdem pericula belli, penes quos praemia essent.

 

[61] Liv. II. 28. 6-8. Это свидетельство того, что набор армии обычно превращался в настоящее сражение сената и магистратов с плебсом, в котором стороны отстаивали свои политические и социальные интересы.

 

[62] См.: Liv. II. 24. 6: (Эдикт Сервилия) Contioni deinde edicto addidit fidem, quo edixit, ne quis civem Romanum vinctum aut clausum teneret, quo minus ei nominis edendi apud consules potestas fieret, neu quis militis, donec in castris esset, bona possideret aut venderet, liberos nepotesve eius moraretur. Cv.  Liv. II. 30. 6; Dionys. VI. 29. 1 (эдикт диктатора Мания Валерия 494 г.).

 

[63] Liv. VII. 41. 4: Lex quoque sacrata militaris lata est, ne cuius militis scripti nomen nisi ipso volente deleretur; additumque legi, ne quis, ubi ordinum ductor fuisset, postea tribunus militum esset.

 

[64] Liv. VII. 16. 3.

 

[65] Liv. II. 44. 11.

 

[66] Liv. II. 58. 4-9.

 

[67] Liv. 50. 4-6; 51. 3.

 

[68] Liv. II. 43. 7-9; 44. 11-12; 45; 58. 6-9; 59;Ш. 42. 2; IV. 50-53; Dionys. IX. 50. 3-7; App. Rom. II (Ital.) 6; Frontin. X. 9. 1; Cic. De rep. II. 37. 62.

 

[69] Liv. II. 31. 7-11; Dionys. VI.

 

[70] Plut. Pyrr. 24; Flor. I. 13-14; Vell. Paterc. I. 14; Eutrop. II. 9.

 

[71] Liv. V. 2. 1-12; 10. 8.

 

[72] Liv. II. 45. 6; 65. 3; III. 29. 3; 62. 5; VI. 23. 8.

 

[73] Liv. II. 45. 11.

 

[74] Liv. II. 45. 14-15: M. Flavoleius inquit: “Victor, M. Fabi, revertar ex acie”. Si fallat, Iovem patrem Gradivumque Martem aliosque iratos invocat deos. Idem deinceps omnis exercitus in se quisque iurat. Iuratis datur signum.

 

[75] Liv. VII. 12. 12: Milites aegre id patientes primo in stationibus vigiliisque inter se dictatorem sermonibus carpere, interdum patres communiter increpare, quod non iussissent per consules geri bellum: (13) electum esse eximium imperatorem, unicum ducem, qui nihil agenti sibi de caelo devolaturam in sinum victoriam censeat. Eadem deinde haec interdiu propalam ac ferociora his iactare: se iniussu imperatoris aut dimicaturos aut agmine ituros; (14) inmiscerique militibus centuriones, nec in circulis modo fremere, sed iam in principiis ac praetorio in unum sermones confundi, atque in contionis magnitudinem crescere turba et vociferari ex omnibus locis, ut extemplo ad dictatorem iretur; verba pro exercitu faceret Sex. Tullius, ut virtute eius dignum esset.

 

[76] Liv. VII. 13. 9.

 

[77] См.: Токмаков В.Н. Сакральные аспекты ... С. 50, ср. 55.

 

[78] Подробнее о развитии института присяги и эволюции его содержания от сакральных формул к юридическим нормам см.: Токмаков В.Н. Сакральные аспекты ... С. 43-59; Он же. Воинская присяга и “священные законы” в военной организации раннеримской Республики // Религия и община в Древнем Риме. М., 1994. С. 125-148.

 

[79] См.: Liv. II. 23; Dionys. V. 22; Plut. Marc. 5; Flor. I. 23; Gell. XVI. 21; Cic. De rep. II. 33. 57; Brut. 14. 57; Vir. ill. 17; Fest. P. 422L; Zonar. IV. 17. 1-2; Lyd. De mag. I. 44.

 

[80] См.: Маяк И.Л. Римляне Ранней республики. С. 68, 94-100, 127, 134.

 

[81] Подробнее см.: RICHARD J.-Cl. Les origines de la plebe romain. Roma, 1978. P. 512.

 

[82] См., например: Бодянский П. История народного трибуната в период сословной борьбы // Университетские изв-я. Киев 1884. № 1. С. 8-12.

 

[83] Подробнее см.: Кофанов Л.Л. Обязательственное право в архаическом Риме (VI-IV вв. до н.э. М., 1994. С. 56-61.

 

[84] См., например: Кофанов Л.Л. Должник и кредитор ... С. 48.

 

[85] Dionys. IV. 9. 7; 10. 2; VI. 26. 1-2; 79. 2-3; XV. 3. 15; App. Rom. III. 1. 1.

 

[86] Liv. II. 23; Dionys. VI. 26. 1-2.

 

[87] Dionys. VI. 53. 2; ср. 69.1; Val. Max. 9. 1.

 

[88] Подробнее см.: Токмаков В.Н. Луций Сикций Дентат и падение децемвиров // Среда, личность, общество. М., 1992. С. 162-168.

 

[89] Liv. III. 50-54; Dionys. XI. 42-44.

 

[90] О бремени долгов как главной причине возмущения в Риме и армии см.: Liv. VII. 38; Dionys. XV. 3. 3-15; App. Samn. III. 1. 1. 2; Vir. ill. 29. 3.

 

[91] См.: Кофанов Л.Л. Обязательственное право... С. 170-171.

 

[92] Liv. VII. 38. 4-7; 9-10; 39.

 

[93] См. также: Токмаков В.Н. Народ и армия (роль армии в становлении раннеримской Республики) // Античность и современность: Докл. конф. М., 1991. С. 77-80.